«…и вольностью жалую»

Да и где только не успевал он побывать за день! Видели его всюду — в отличку от всех одетого, «по-царски» нарядного, в платье ярком, казацкой донской манеры: штаны из малинового бархата, желтые сафьяновые сапоги. Легкой походкой, в движениях скорый, шагал он проворно со свитой полковников, и Яким Дави-лин, личный охранник, страж неусыпный, следовал неотступно за его спиной. Все подмечая острым глазом, Емельян на ходу отдавал повеления и щедро одаривал толпу, бросая горстями медные деньги.

А то сидел на троне-кресле, которое выносилось по тому случаю на крыльцо «государева дворца». По бокам становились два казака — один с булавой, другой с серебряным топором в руках, и вершил Емельян делами — принимал гонцов, выслушивал жалобы, судил, миловал.

Военная коллегия тоже работала неустанно. Забота немалая — накормить да напоить многоликую рать! И писали писари указ за указом, а рассылыцики каждодневно отправлялись в разные стороны, дабы свозились в Берду со всей округи и хлеб, и соль, и другой провиант, и денежная казна. Пред окнами шигаевского жилья — а жил он в одной избе с Давилиным — стояли винные бочки. Строго следили и Главный словесный судья, и сам Пугачев за тем, чтоб соблюдался порядок в расходовании спиртного — не допускали ни гульбищ, ни баловства. И никому обид чинить было непозволительно!

Обо всем Военная коллегия давала наставления командирам — о покорении народа «Петру Третьему, о доставлении в Берду продовольствия, о разграблении господских пожитков, об отобрании в крепостях и заводах пушек и пороху». Подписывали повеления от имени «императора» Творогов с Почиталиным и секретарь Максим Горшков, а Емельян, как всегда для форсу подержав те бумаги перед собой, с важностью разрешал Творогову: «Теперича отсылай».

Так проходили в трудах дни, но и ночью, после того, как вестовая пушка сигналила отход ко сну и в лагере устанавливалась тишина, можно было увидеть «государя» бодрствующим: пешком, а иногда в седле, проверял он караулы. Берду окружал деревянный заплот, имелись и рогатки, по углам батареи, за слободой у Сакмары застава из двух сотен казаков, однако могли пробраться лазутчики из Оренбурга, ежели не смотреть в оба. И скользили черными тенями по заснеженной степи вокруг Берды конные дозоры, звонко перекликались в холодном безмолвии зимней ночи:

— Эй-эй-эй, кто там?

В ответ же, как отзыв, звучало:

— Казаки!

В праздники Пугачев любил отдыхать у друзей-татар в Сеитовой слободе.

Над шумным многолюдством Каргалы висел колокольный перезвон, но Емельян в церковь не захаживал, а гулял с песенниками по улицам, особливо любя бодрящую дух припевку:

Ходи прямо, гляди браво!
Говори, что вольны мы!

Не то в жарко натопленной избе слушал, как при застолье игрывал на скрипице писарь Иван Васильев. Во время этих веселостей яицкие казаки частенько напивались допьяна. Емельян же спиртное употреблял аккуратно, от излишней чарки воздерживался. Зато кушанья для его стола готовились изобильно — съестных припасов отовсюду привозили довольно. И почти каждодневно Пугачев приглашал на «царевы» обеды и ужины своих приближенников. Чаще иных трапезничали с ним Шигаев, атаман Овчинников да думный дьяк Ванюшка Почиталин. Творогов с Чумаковым куда реже. Не лежало к ним сердце, и к Митьке Лысову тоже. У Творогова-то родной брат Леонтий, что оставался в Илецком городке командиром над небольшой командой, усердно публиковал указы яицкого коменданта Симонова против «Петра III». Пугачев велел Леонтия арестовать и доставить в Берду, а тот удумал утечь в Оренбург, тогда Емельян приговорил его к смертной казни. Но заступились за него Шигаев и Витошнов, и сам Иван Творогов слезно просил пощадить. Емельян простил Леонтия, но с позором изгнал из армии. После того Творогов избегал заходить к «царю» ежели без дела. А Дмитрий Лысов двуличием Емельяну не нравился. Глаза маслятся, а в глубине зло сверкает. Недобрый человек: едва с Самарской линии прибыл, жалобы посыпались — безвинных людей забижал, рукоприкладствовал, должностью кичился. Емельян тоже осерчал, хотел лишить его полковничьего чина, да опять Шигаев заступился. Шигаев-то за всех заступается! Простил и Лысова Емельян, но за стол с собой больше не саживал.

Вот с Подуровым да с Кинзей Арслановым готов был подолгу беседовать. Идоркен еще посещал, старик Витошнов — гостевщиков порой набиралось изрядно, и затевались тогда речи сурьезные — про оренбургское осаждение и про дальние планы.

Емельян своих дум не скрывал:

— Погодите, детушки, трохи, вот сдастся Оренбург, он уже теперь на последней веточке трясется, а как возьму его, то беспрепятственно и до Питера дойду.

Собеседники любопытничали:

— Ну на престол вступишь, а после того что?