И закружилась снежная кутерьма

Вдруг потемнело. Я взглянул наверх и увидел, что небо над чумом накрыла черная туча, посреди которой горят две луны. Сразу двое, что ли, из нашего мира прибыли? Сразу два фальшивых месяца? Неужели, все-таки, спасатели? Эк, им не повезло с погодой-то! Я чуть не замахал руками, как потерпевший кораблекрушение: сюда, ребята! Свои!

Туча снижалась. Вопреки всем законам перспективы, она уменьшалась по мере приближения, пока не уселась на снег в виде желтоглазой черной совы с человека ростом. Снежная красавица тоже как-то сразу осела и превратилась в мохнатую белую кучку. Мне пришлось немного поморгать, потому что в следующий миг я разглядел на месте этих странных созданий двух старух: черную и белую.

— Не вовремя заглянула, сестрица, — гулко, как в бочку, не скрывая досады, прокричала белая. Видимо, это и была Хадне.

— Наоборот — вовремя. Вдоль опушки Великого леса мчат чужаки на одноглазых зверях или живых санях — я не разобрала. Глаза у них горят ярче луны. Утопишь пришлых в снегу — цены тебе не будет, сестренка!

Хадне свистнула, вмиг обернулась королевой, вскочила на своего химерического коня, завыла, захохотала, живо напомнив мне любовную ночь с Елей, проскочила сквозь шеренгу великанов и умчалась прочь, увлекая за собой снежный вихрь.

Половинчатые великаны как-то слиплись попарно и двинулись следом, размахивая руками-лопатами, будто мельницы в ураган. Буря поднялась знатная! Та пурга, из которой вызволила меня Еля, показалась теперь детской забавой.

Крупные продолговатые уплотнения в беснующейся туче снега — я угадал в них подснежных животных — встали на дыбы, вытянулись в смерчи и, раскачиваясь, понеслись вместе с бурей. Между ними крутились, дико визжа, маленькие вихри. Да, детишек снежные твари наплодили немало! И потомство у них получились шустрое!

Черная старуха — наверное, это и была сама «мать-тьма» Катгыгын — полюбовалась взбесившейся стихией, потом обернулась ко мне (а я-то думал, что хорошо спрятался) и что-то сказала. Ветер рвал ее одежду, а сказанные слова вмиг улетали за километр. Катгыгын поманила меня в юрту.

Я вошел, отряхнувшись у порога.

— Тебя сестренка на ужин припасла, что ли? — расслышал я старухин вопрос. — Так я сама тебя съем. Ей нынче не до ужина.

Этих персонажей мифов и сказок интересует еще что-нибудь, кроме жратвы и секса?!

— Вообще-то я по делу пришел.

Я сам себе удивился, что совсем не боюсь старшую сестру — таким я стал уверенным в себе, если не сказать — наглым. Папа мой в таких случаях говорит — «замастерился».

— Разве поесть — не дело? — удивилась Катгыргын.

Она была вся темная, кубическая какая-то, лицо темно-коричневое, в таких глубоких морщинах, что сразу глаза и рот не различишь. Действительно, не человек, а воплощенная сила природы. Сейчас она пребывала в благодушном настроении.

Я стащил с головы капюшон. Выходить наружу в такой ураган было равносильно самоубийству, а «Мать тьму» я просто обязан был уговорить. Ведь у Иришки одна надежда — на меня. Иначе ей придется вечно плавать в облике нерпы по холодному океану. Да и сам я не хочу быть съеденным, хотя бы и местной богиней. А она ведь именно богиня — кто же еще может мир сотворить?

— Стой-ка, стой-ка! Я ж тебя знаю! — коричневой ручкой древняя богиня Тьмы ухватила меня за подбородок, повернула так и эдак. — Мы ж с тобой целовались недавно! Как же ты от моих кормильцев ушел? Я думала, я тебя съела давно! Экой ты ловкий! Вот люблю! Зачем же ты пришел? Что хочешь? Проси, пока я добрая!

О чем это она? Заговаривается бабушка! Или путает с кем-то? Но ладно, надо ковать железо, пока горячо!

— Мою девушку превратили в нерпу. Мне сказали, что вы можете расколдовать ее.

— Ишь, «расколдовать». Слова-то какие! Я не колдую, я — повелеваю! А кто ее превратил-то?

Помня, как она распорядилась поступить с неведомыми «чужаками» на «одноглазых живых санях», я счел за благо разъяснить коротко:

— Месяц украл ее, когда она танцевала в чуме.

Тут древняя старуха схватилась за бока и давай хохотать! Огонь костра потемнел, пригнулся и заметался, словно не знал, куда бежать и где прятаться, домашняя утварь на стенках затряслась, закачалась и зазвенела, полог приоткрылся сам собой, напустив снега.

— Ой, насмешил! — сказала она, отсмеявшись, даже вытирая текущие по морщинам слезы. — Правильно я сделала, что сразу тебя не съела! Так ты плясунью ищешь! То-то месяц мне кровушки попортил в этот раз. Обычно он меня ворует в облике красивой девки, а уж там я его обуздываю и отправляю на небо — трудиться! А тут он меня опередил, стащил какую-то плясунью! Пришлось в ее тело влезть. Так он меня достал: пляши — и все тут! А я уж тыщу лет не плясала. Как и зачем это делают, забыла! И так, и эдак его уламывала, пока не связала, — она снова расхохоталась.

— Погодь, — сказала она, вдруг посерьезнев, — Это что ж такое деется-то, а? Выходит, я ее и превратила? А я, если кого превращу, то это навсегда. Моя работа — крепкая. Ты чего с лица-то спал? В нерпу, говоришь, превратила? А, может, ей нравится быть нерпой? Весело им в море-то!