Я, бабушка, Илико и Илларион

– По крайней мере так убивать быка – это варварство!

– Ах вот оно что! Варварство?! А холостить годовалого бычка, в три года впрягать его в ярмо, в течение десяти лет не давать ни дня покоя и отдыха, заставлять с утра до ночи пахать, сеять, убирать, таскать песок и камень, лупить его, драть с него семь шкур, а потом – состарившегося, обессилевшего, истощенного – зарезать, повесить за ноги, разделать на куски и загонять втридорога, – это, по-твоему, гуманно? Это, по-твоему, красиво?! – Чтобы скрыть охватившее меня волнение, я подошел к окну. По улице, задрав огромный ковш, с грохотом тащился экскаватор. Мелкой дрожью задрожали кофейные чашки на столе. Шум экскаватора постепенно удалился, и в комнате вновь наступила тишина.

– Да-а… Чем больше мы любим животных, тем они вкуснее… – проговорила Лили и улыбнулась натянутой, кривой улыбкой.

Дато возился с трубкой. Нана сидела, уткнувшись лицом в ладони. Вдруг она тихим голосом начала:

…Радость ты делил со мною и в несчастье был подспорьем,
Одевал меня зимою, выручал с нуждою в споре.

У меня по телу пошли мурашки.

Был ли грустный день поминок, свадьбу ль шумную справляли,
Мы тебя же, наш кормилец, на закланье посылали.

Нана убрала с лица ладони и продолжала:

Шел на плаху ты покорно – ведь всегда ты людям верил.
Боль мою, о друг наш верный, я стихам своим доверил…[154]

…У меня словно камень с сердца свалился… Я быстро схватил фуражку и направился к двери.

– Постой, куда ты? Не проводишь меня? – спросила, вставая, Лили.

– Сегодня тебя проводит Дато! – ответил я и вышел.

У Верийского базара, перед мясным магазином, стоял огромный, длинный, как поезд, рефрижератор. С накинутыми на головы мешками, словно куклуксклановцы в капюшонах, рабочие с гвалтом разгружали машину. Пахло кровью и мясом. Картина была не из захватывающих, но тем не менее я остановился. Стоявшие в кузове рабочие, ворча и ругаясь, подавали двум другим окоченевшие говяжьи туши, и те, тоже ворча и отругиваясь, тащили их в магазин.

– Закурить не найдется? – обратился ко мне один из рабочих, согревая дыханием озябшие руки.

Я протянул ему пачку сигарет и спросил:

– Мороженое?

– Свежие пасутся в поле! – ответил он и попросил спичек.

Шел на плаху ты покорно – ведь всегда ты людям верил.
Боль мою, о друг наш верный, я стихам своим доверил, —

вспомнил я и вдруг почувствовал, что готов расплакаться. Я молча отвернулся и зашагал по улице. У сверкающего огнями здания филармонии я остановился и взглянул на фигуру Музы. Раскинув руки, она глядела на меня своими огромными красивыми зелеными глазами. И мне показалось, будто Муза сказала мне:

– Ничего не поделаешь, друг. Так устроена жизнь…

В ту ночь сон долго не шел ко мне. Потом тьма превратилась в розовый туман, и я почувствовал, как ко мне возвращаются сладкие грезы моего детства. В зыбком мареве стали возникать милые сердцу видения Испании, басков, андалузских ночей, Карменсит и донов Хосе, кастаньет, знойного солнца, Дон Кихота и Санчо Пансы, республиканцев, «Бандера росса», Гарсии Лорки и отца мира нашего – Сервантеса… Я погружался в сон, окутанный розовым туманом, – в счастливейший из когда-либо виденных мною снов…

Тамерлан

Перевод З. Ахвледиани

Соганлугский Сулейман Али Осман-оглы случайно перебил ногу младенцу Тимуру, сыну Тарагая. Желая избавиться от надоедливых малышей, преследовавших хозяина по пятам, Сулейман замахнулся на них палкой и угодил прямо в голень Тимуру.

Завопил от боли, заорал истошно, забился сын Тарагая. Крику его, казалось, не будет конца.

– Отруби-ка ему заодно и голову, авось угомонится, – посоветовал Сулейману гостивший у него Мустафа.

– Да ты что, жалко беднягу! – ответил огорченный хозяин. Потом он взял Тимура на руки, наложил на перебитую ногу тугую повязку из пестрого платка и посадил его на балкон.

– Гляди-ка, глаза у него какие, налитые кровью! Если суждено ему вырасти, будет, конечно, прихрамывать, но вряд ли кому удастся осилить его! – добавил Сулейман и пригласил гостя во внутренние покои.

– Леван! – раздался крик.

– Пожалуйте, уважаемая Нуца! – Нанули узнала голос соседки.

Во двор ввалилась дама, навьюченная огромной сумкой, школьными тетрадями и розами, и уселась в тени бамбуковой беседки.

– Зачем вы беспокоитесь, уважаемая Нуца, каждый день – киш, проклятая, – розы да розы, – да сгиньте вы отсюда!

– Да что вы – киш, курица! – какое там беспокойство, дорогая Нанули! Киш, киш! Запирать их нужно, иначе уничтожат всю зелень – пошла к черту, курица!

– Да запираем, но ухитряются, проклятые, как-то… Киш, киш!