Я, бабушка, Илико и Илларион

Я закончил свой рассказ. Старшая дочь окинула взглядом – от корней до макушки – нашу красавицу-липу и недоверчиво спросила:

– И ты действительно видел эту липу высохшей и больной?

– Видел.

– А что было потом? – спросила младшая, облизывая пересохшие от волнения губы.

– Три дня и три ночи я лежал здесь, на этой поляне, и вслушивался в ту странную песнь цветов… Я и сейчас слышу ее, эту мелодию… А вы?

Дети прислушались, потом отрицательно покачали головами.

– А ну, ложитесь на землю и вслушайтесь!

Девочки легли, закрыли глаза и минут пять лежали, не шелохнувшись, не издав ни звука.

– Ну как, слышите?

– Нет! – ответила младшая.

– Слышу, но очень, очень слабо, – сказала старшая.

– Это ничего, что слабо. Главное, что слышишь!

– А кто-нибудь, кроме тебя, видел ту девочку? – спросила старшая.

– Нет, представь себе, никто! Хотя я расспрашивал многих… Никто ее не видел и никто мне не верит!

– А мама? – спросила младшая.

– Что мама?

– Мама верит?

– Нет.

– Что она говорит?

– Говорит, что я тронулся… Вам она тоже сказала?

Девочки опустили головы.

– А вы? Вы верите?

Дети кивнули головой, но промолчали.

– Ты не докончил… Что было дальше? – нарушила молчание старшая дочь.

– Ничего… С тех пор я каждое лето, почти каждый день прихожу сюда, становлюсь под этой липой и жду… Жду, когда у моей маленькой подруги появится желание увидеть меня, когда она явится мне в виде семицветного вихря и возьмет меня с собой.

Молчание длилось нестерпимо долго.

– Явится и возьмет тебя с собой… – прошептала наконец старшая.

– А мы? – спросила младшая.

– Вы?

– Что же мы будем делать без тебя? – Глаза девочки наполнились слезами, нижняя губа скривилась, и подбородок задрожал.

Под левым соском я почувствовал жжение. Я подошел к девочке, обнял ее и крепко прижал к груди. Я почувствовал, как тело этого дорогого мне создания растворилось во мне и наполнило мое сердце теплом и радостью.

Цыгане

Перевод З. Ахвледиани

В Гурии цыган называют чачанами. В то же время это слово в обиходе служит синонимом плута, обманщика, хитреца. Поэтому разнесшуюся по нашему селу в июле 1943 года весть о том, что в Зенобани появились чачаны и расположились в Лашисгельской прибрежной роще, я воспринял как набат, возвещающий о нашествии разбойников.

Отправляясь на разведку неприятельского стана, я на всякий случай вооружился старым дедовским перочинным ножичком и его же кремневкой, из которой никто не стрелял и при всем желании стрелять не мог, ибо никто ни разу не удосужился водворить на место курок, оторвавшийся при последнем выстреле из этого ружья в 1905 году.

Я подкрался к лагерю пришельцев, внимательно присмотрелся к нему и увидел… моих любимцев – шумливых, веселых, смуглых цыган!

А цыгане, в свою очередь, так обрадовались появлению в этой глухомани, в затерянной в горах деревушке мальчика, разговаривавшего на русском языке, что чуть было тут же не усыновили меня.

Первый день ушел на разбивку лагеря, устройство кузницы, стреножение коней. А на другое утро, когда мужчины раздули мехи и приступили к ковке топоров, серпов, кос, щипцов и цепей, женское население табора – цыганские жены, сестры и дочери, одни – стройные, как стебли камыша, другие – брюхатые, на последнем месяце; но все одинаково красивые и очаровательные, подхватив на руки грудных детей, сопровождаемые ватагой полуголых своих отпрысков, рассеялись по селу. Словно саранча, налетели они на сады и огороды, и, не будь на месте наших гурийских женщин – ядреных как орех, великих мастериц отстаивать свое добро, – к вечеру на деревьях не осталось бы даже листьев.

– Босячки! Мошенницы! Чачанки! Хотите сожрать все сразу? Слопать все за один присест? Оставьте хоть что-нибудь на завтрашний день! – набросились они на босоногих цыганок. И – странное дело – неуемные, не привыкшие к повиновению цыганки послушно ретировались с поля боя, отгоняя от деревьев и грядок распоясавшихся вконец детей.

О цыганах сказано, написано, поставлено и снято так много – к тому же под заглавием, аналогичным заглавию моего рассказа, – что ждать от меня чего-то нового не приходится. И все же о том, что произошло в нашем селе за две недели лета сорок третьего, думаю, стоит рассказать…

В то тяжелое время если не все село, то по крайней мере половина его была в трауре. Известно: в грузинских деревнях люди селятся по признаку фамильного родства, в них много близких, кровных родственников. И потому весть о гибели на фронте члена одной семьи несла горе и слезы чуть ли не пяти-шести другим.

Вот в таком-то облаченном в траур селе и очутились пришедшие цыгане. И надо отдать им должное: они старались свести к минимуму свое врожденное веселье, свои шумные танцы и песни и даже привычное свое стремление – прибрать к рукам что плохо лежит. Правда, порой то здесь, то там вспыхивали грузинские проклятия и цыганская ругань, но до острых конфликтов дело не доходило.