Я, бабушка, Илико и Илларион

– Боже всесильный, ниспошли добра и радостей этой милосердной женщине! – Бабушка Нина перекрестила Оксану.

– Чего это она? – отодвинулась цыганка.

– Благословляет тебя.

– Вот еще…

Оксана долго мешала воду рукой. Когда соль и леденцы растаяли, она опустила в таз кольцо.

– Чистое золото? – спросила она.

– Червонное! – ответила с гордостью бабушка Нина.

– Гадать-то про кого?

– Про сына, сына, Гришу моего!

Оксана прищурила глаза и зашептала что-то на родном языке.

– Переведи! – попросила меня старушка.

– Да не понимаю я, она по-своему говорит! – объяснил я.

Долго бормотала Оксана. Вдруг она замолчала, повернулась к бабушке Нине и заговорила по-русски:

– Вижу… Жив он… Среди чужих людей… Хочет идти домой… Не пускают его… Ага! В плену он! В плену! Понимаешь?

– Сыночек! – воздела руки старушка. – Лишь бы жить ему…

– На голове у него повязка… Окровавленная повязка… Что это? А, он был ранен… Да, был ранен, но он жив…

Бабушка Нина с подозрением взглянула на цыганку, потом быстро встала, подошла к образу, вернулась к нам и протянула Оксане письмо – то самое неотправленное письмо сына с засохшей кровью.

– А вот это? Как же быть с этим?

Оксана побледнела.

– Ты куда меня привел, болван?! – прошептала она.

Что я мог ответить?

Оксана задумалась. Я и бабушка Нина с нетерпением смотрели на нее.

После долгого молчания цыганка подняла голову:

– Письмо было отправлено с другим человеком… И этот человек убит. Письмо лежало в кармане у того, у другого человека… Твой сын жив…

Бабушка Нина опустилась перед Оксаной на колени.

– Заклинаю тебя дитем, которого ты ожидаешь…

– Что?

Я перевел.

Оксана обомлела, побледнела, лицо ее окаменело, глаза расширились. Она прикрыла, словно защищая, живот руками, потом начала медленно поглаживать его. Губы женщины что-то шептали на непонятном языке. Мне показалось, что она молится – горячо, самозабвенно, выпрашивая у своего Бога прощение за содеянное тяжкое преступление… Постепенно она отошла, успокоилась, на зарумянившемся ее лице разлилось чудное умиротворение. Потом она улыбнулась и сказала:

– Объясни старушке – жив ее сын. И вот ей знамение: у меня начинаются роды. Родится сын, и я назову его Гришей!

И пока я дрожащим голосом переводил сказанное бабушке Нине, которая целовала босые ноги цыганки, душераздирающий вопль Оксаны оглушил все вокруг.

Спустя полчаса во дворе Дзнеладзе собрались весь цыганский табор и все село Зенобани.

На высоко поднятых руках, словно Богоматерь и младенца Христа, унесли цыгане дочь своего вожака Оксану и сына ее Гришку.

Я был с ними.

До самого утра не прекращались вокруг огромного костра танцы, песни, звон стаканов с вином, поцелуи, объятия, шум, крик и даже мимолетные драки.

Однако главное – не это, и даже не то, что бабушка Нина подарила Оксане свое обручальное кольцо.

Главное произошло потом.

Проснувшись однажды утром, село увидело Лашисгельскую рощу опустевшей. Оказалось, что цыгане собрались ночью, прихватили с собой одну козу, двух поросят, одного теленка, десятка два кур, еще кое-что из домашнего скарба сельчан и… были таковы! Их и след простыл…

Сейчас, в наши дни, упоминание вышеперечисленного добра может вызвать улыбку у читателя, но в то время это было целое состояние. Какое там! Из-за поросенка сосед мог перегрызть горло соседу!

Догнать цыган – с их бешеными конями! – никому и в голову не приходило. К тому же никто не знал, по какой дороге они ушли.

И пока село бушевало…

И пока село суетилось…

И пока село совещалось…

Пришел вечером человек в Зенобани и сообщил: милиция задержала цыган в Чохатаури, уличила их в краже, и теперь пострадавших зенобчан приглашают в район.

В Чохатаури двинулась половина села – кто за своим похищенным добром, а больше – из-за любопытства.

Цыгане толпились во дворе милиции. При нашем появлении они смутились, отвели глаза. Я сгорал от стыда, хотелось плакать и – вы не поверите! – быть не среди наших сельчан, а с ними, цыганами. «Неужели люди не понимают, – думал я, – что цыгане вовсе не воры? Просто они так устроены – пройдут мимо чужой вещи, она сама пристает к ним, как к магниту!» Но поделиться своими мыслями было не с кем, да и кто бы их принял всерьез?

Спустя час наконец-то вышел на балкон начальник милиции Кикития Осепайшвили. Облокотился на перила, окинул взглядом собравшихся и спросил:

– Сельчане, узнаете этих людей?

– Как же не узнать, когда они две недели жили у нас в Зенобани! – ответил за всех наш старейшина, наш мудрец Леварси Бережиани.

– А добро это – ваше? – Кикития показал рукой на угол двора, где был привязан к ограде похищенный скот и свалены в кучу украденные вещи.

– Это мое!

– Вот это – мое!

– Вот мое!

Люди подбежали к принадлежавшим им скоту и вещам.

– Вернитесь обратно, болваны! – крикнул Леварси, и сельчане словно ошпаренные побросали свое добро и отхлынули назад.

– В чем дело, уважаемый Кикития, зачем ты позвал нас? – обратился Бережиани к начальнику милиции.

– Ты что, оглох, старик? Сказано ведь вам – разберите свое имущество, а с этими воришками разберусь я!

– Какое такое имущество, уважаемый Кикития?

– Как – какое? Ваше имущество, какое же еще?

– Было оно нашим…