Я, бабушка, Илико и Илларион

– Слушай, не своди меня с ума! Что значит – было?!

– А то, что мы выменяли его на разные вещи – на цепи, на топоры… Слышь, Арсен Гудавадзе, где твой поросенок?

– Вот он, с отрубленным ухом! – показал рукой Гудавадзе.

– И на что ты его выменял? Кажись, на цепь и щипцы?

– Точно, Леварси, на цепь и щипцы!

– Поросенка – на щипцы и цепь? Да обалдел ты, что ли? – крикнул Осепайшвили.

– А это уж дело хозяйское, уважаемый Кикития! – ответил с достоинством Арсен и отошел в сторону.

– А второй поросенок? Чей он? – спросил Кикития.

– Он бесхозный! – ответил кто-то из толпы.

– Чья коза? – продолжал начальник милиции.

– Откуда мне знать? – выступила вперед бабушка Нина, хотя никто ее и не спрашивал, и тоже отошла в сторону. Коза с блеянием последовала за ней.

– А почему коза прет к тебе? – усомнился Осепайшвили.

– Коза – она и есть коза, глупое животное, потому и прет! – отпарировала бабушка Нина.

– Бабы! – обратился Леварси к женщинам. – Помнится, за гадание вы платили чачанкам по курице. Так?

– Точно, Леварси, по курице! А за доброе предсказание – по две! – ответили хором женщины.

– Значит, ни у кого из вас ничего не пропало? Так какого черта вы сюда тащились на ночь глядя, а? – спросил смешавшийся Кикития.

– Так мало ли что… Сказали – вызывают в милицию… Мы и подумали, – может, новость какая неприятная… Война как-никак… – оправдал односельчан Леварси Бережиани.

– И этот теленок – бесхозный? – предпринял последнюю попытку начальник милиции.

– Нет, это мой теленок, я подарил его начальнику чачанов, – ответил Леварси.

– А что – кум он твой, начальник чачанов?

– Почему – кум? Дочь его родила у нас в селе и назвала сына именем Гриши Дзнеладзе… На фронте он… Вот я и подарил теленка. А что, нельзя?

Наблюдавшие эту сцену цыгане изумленно взирали то на нас, то на начальника милиции. Чувствовали они, что происходит нечто странное, необычное, но что именно, не могли понять.

– Ладно, – решил наконец Осепайшвили, – разыграли меня, опозорили перед этими чачанами? Бог с вами! Но не думайте, что подам вам автобус! Топайте пешком в свой Зенобани! – Он повернулся к нам спиной и обратился к вожаку цыган – Николе: – Езжайте, дорогие, и извините, пожалуйста, за задержку. Нет у них к вам никаких претензий!

Сельчане и цыгане вместе вышли со двора милиции.

Молча стояли мы друг против друга. Потом из толпы цыган вышел Никола, приблизился к Леварси Бережиани, приложился к его груди, постоял так с минуту, затем повернулся, пошел к своей кибитке, вскочил на облучок и… табор цыган со свистом, криком, щелканьем кнутов умчался по пыльной дороге.

Ускакали милые моему сердцу чачаны – веселые, неунывающие, неугомонные кузнецы, танцоры, гадалки, скрылись с глаз нечистые на руку, дорогие мои цыгане. Они унесли с собой крохотный кусочек нашего сельского добра, а оставили в Лашисгельской роще огромный костер надежды, который до сих пор горит в моей груди.

Ушли цыгане… А мы – грустные, но беспредельно довольные и счастливые своим поступком – потянулись домой по нескончаемому зенобанскому подъему…

Аствац, инчу амар!

Перевод З. Ахвледиани

Дядя Геворк умер неожиданно. Сперва он встал, поднес левую руку к виску и произнес пропавшим вдруг голосом:

– Слышь, Мито, со мной, кажется, все…

Потом сел, поднял вверх лицо с расширенными от изумления глазами, «Аствац, инчу амар!» – проговорил по-армянски, уронил седую голову на шахматную доску и… кончился с зажатой в руке моей черной ладьей.

Дяде Геворку было лет сорок, сорок пять. Жил он в нашем дворе, в одной комнате, с женой и дочерью. Дочь его, писаную красавицу Нелли, в послевоенный год увел Трубка-Гогия из Сванетского квартала. По воскресеньям Нелли навещала родителей. Весь день бабка Анетта и дед Геворк наслаждались ласками внучка. Вечером Нелли возвращалась к мужу.

Я с мамой поддерживали с дядей Геворком более чем доброе соседство. Дело в том, что, когда Трубка-Гогия похитил Нелли, никто, кроме меня, не заступился за нее, не погнался за похитителем. Обошлось мне это в добрый синяк на глазу да в два унизительных пинка в нашем же дворе, но зато я навсегда заслужил любовь, доверие и симпатию дяди Геворка и тети Анетты. Симпатия эта со стороны дяди Геворка выражалась в том, что ни с кем, кроме меня, он в шахматы не играл. Турнир устраивался почти ежедневно и протекал по установленному порядку: белыми играл я, проигравший выставлял две бутылки «Саперави» и закуску, в которой, как правило, доминировала красная редиска. Возвратясь с работы, дядя Геворк обедал, затем устраивал «мертвый час», потом, облачившись в пеструю арестантскую пижаму, выходил во двор и, задрав вверх голову, звал мою маму:

– Глубокоуважаемая сударыня, почтенная Анико, вернулся ли с лекций ваш чокнутый Капабланка?

– Вернулся, вернулся, – отвечала мама.

– В таком случае, если он не занят, как обычно, творческим трудом, передайте ему, что ваш сосед Ботвинник просит его оказать честь, уделить из золотого фонда своего драгоценного времени несколько минут и…