Я, бабушка, Илико и Илларион

– Ладно, ладно, отсохни твой язык! Чем трещать и мудрствовать по-грузински, выучил бы, несчастный, хоть одно армянское слово, был бы человеком, а то не поймешь, кто ты! Ни то ни се! – отвечала мать, потом звала меня: – Спускайся вниз, приглашает твой свистун!

Не было на свете человека сладкоречивее и рассказчика интереснее дяди Геворка. В шахматы мы играли во дворе, у самых дверей его комнаты. Я спускался вниз, подсаживался к шахматной доске с расставленными уже фигурами и протягивал руку дяде Геворку:

– Баров![159]

Дядя Геворк не отвечал. Он дожидался моего первого хода, затем делал ответный ход, записывал его и лишь после этого здоровался со мной за руку:

– Здравствуй. Дав-давбасэ[160] идет?

– Нет!

– Соседи, будьте свидетелями, дав-давбасэ не идет! – обращался дядя Геворк к занятым своими делами соседям во дворе. Те равнодушно кивали головой. Прежде, бывало, соседи роились, словно пчелы, вокруг нас, но потом им надоели наши бесконечные споры и препирательства, и они постепенно охладели к нашим шахматным баталиям. Теперь я и дядя Геворк пользовались во дворе полной автономией, и это доставляло нам удовольствие.

– Товарищ Геворк Артавазович, почему вы записываете ходы? – начинал я придирки.

– Так положено!

– Я ведь не записываю?

– Должен!

– А я не умею.

– Значит, ты неуч. Дай-ка я запишу твой ход, а ты поставь крестик или же приложи отпечаток пальца.

– Какой еще отпечаток? Что я, заключенный? – Слово «заключенный» я произношу с ударением – дядя Геворк в свое время побывал в плену и напоминание о тех днях расстраивает ему нервы. Но делаю я это не со зла – волнуясь, дядя Геворк начинает допускать ошибки, и у меня появляются шансы на выигрыш.

– Но-но, сопляк, без намеков! Я ведь не напоминаю тебе о двойках по политэкономии, планированию, статистике, праву и диалектическому материализму. – Дядя Геворк по пальцам пересчитывает предметы университетского курса.

– Ты, что ли, учишься вместо меня? Как же я перехожу с курса на курс?

– Вот именно – как? – смеется дядя Геворк.

– Где это ты получил такое образование? Не в плену ли? – щурю я глаза.

– В каком еще плену? – цедит дядя Геворк сквозь зубы и испуганно оглядывается.

– А в таком! От Навтлуги до самого Ростова с поднятыми руками кто вместо «ура» орал «хайль Гитлер»? Не ты?

– Геворк, ты человек мудрый. Не обращай внимания на этого сопляка, иначе схлопочет он от тебя пощечину, а это не к лицу тебе, – предупреждает дядя Геворк сам себя и делает ход, от которого меня бросает в жар.

– Ва-а-а, вот это ход! – хватаюсь я за голову.

– Армянский ход! – уточняет дядя Геворк.

– От изменника Родины иного я и не ожидал.

– Слушай, парень, почему я изменник Родины? – встает дядя Геворк.

– Потому, что сдался Гитлеру!

– Я один, да?

– А ты на других не кивай!

– Так я же был вместе с другими! Шах! Что же мне оставалось делать? Убери руку, это моя фигура!

– А ты вышел бы и заявил: «Товарищ Гитлер, я не могу быть заодно с этими трусами!» Почему не объявляешь «гардэ»?

– Болван, королю «гардэ» не объявляют… Хорошо, а что дальше? – Дядя Геворк садится.

– Да, так и сказал бы: «Я не могу быть заодно с ними, я свою цветущую красивую…»

– Знаешь что? Я помню тебя вот с такого возраста, – дядя Геворк показывает кончик мизинца, – и всегда ты был обезьяной, ничего в тебе не изменилось. Плевал я на Дарвина и его эволюционную теорию! Человека из тебя не получится! Вот ты здесь, наглядное пособие. Какая же тут эволюция! Тьфу!

– Значит, ты не изменник Родины? – не отстаю я.

– Я был бы таковым, если отвел бы Гитлера в сторону и шепнул бы ему, как Иуда: «Товарищ Гитлер, товарищ Сталин скрывается в Гефсиманском саду!»

– Где-где?! – удивляюсь я.

– Эх ты, одноклеточное! – сокрушенно качает головой дядя Геворк.

– И дивизии своей ты не изменял?

– Нет!

– Ни полку, ни батальону, ни взводу? – допытываюсь я.

– Слушай, человек, что ты ко мне привязался? Если я изменял кому, так это моей Анетте, и то раз в жизни, и то в командировке, и то в Кутаиси, и то с двадцатилетней официанткой, понятно тебе?

– Нет, непонятно! – упорствую я.

– Анетта, – кричит дядя Геворк, – пока я не взял греха на душу и не раздавил, как клопа, этого мерзавца, вынеси две бутылки и авоську!

– Опять проиграл? – смеется в комнате тетя Анетта.

– Смейтесь, смейтесь, будет и на моей улице праздник! – грожусь я.

– Ну а до праздника, дорогая Анетта, положи ему в авоську две бутылки.

– Хоть две, хоть пять – денег у меня нет! – предупреждаю я дядю Геворка и собираюсь встать.

– Сиди-и-и, – дядя Геворк кладет мне на голову свой огромный кулак, – хочешь, чтобы я пошел под суд именно за убийство?

– Ва, нет денег у меня! Ты что, не человек? Нет у тебя ни сердца, ни детей?

– Такое, как ты, дитя я убил бы три раза в день… Анетта, одолжи-ка этому недоноску еще одну десятку за мой счет… Редиска – на улице Клары Цеткин, хлеб – на Двадцать пятого февраля, хлеб возьми мой любимый – «Отелло», дешево и вкусно… Вино – «Саперави»…

– Что ты сказал? – появляется в дверях подбоченившаяся тетя Анетта.