Я без ума от французов (СИ)

Но ему мало, когда он слабо толкается бедрами навстречу собственной руке. Ему хочется еще, очень хочется, и он думает, покусывая губы, что сейчас может сделать. И ухмыляется, так и не открывая глаз, отпуская подушку, облизывая густо пальцы второй руки и тоже засовывая ее под одеяло. И к дьяволу всех женщин мира, когда он может сделать себе так хорошо. Цицеро сгибает колени и разводит ноги, не переставая быстро дрочить влажный от размазанной смазки член, и гладит себя между ягодиц второй рукой, гладит горячий после душа вход, который легко поддается его пальцам, раскрывается так, как нужно. И как сложно не стонать под такими хорошими, сладкими, заботливыми ласками… Цицеро весь изгибается, пальцами он никак не достает до самого сладкого, а сдернуть одеяло и закинуть ноги до головы сейчас не может. И приходится только потирать вход и массировать неглубоко. Но и это так много, Цицеро чувствует, что не сможет ласкать себя долго. И ему уже наплевать на все, он переворачивается на живот, подбирая ноги, разводя широко, и неудобно дрочит себе, слыша, как похлюпывает смазка под крайней плотью от каждого движения руки. Цицеро пихает в себя пальцы, сразу два, как можно глубже. Тиерсен никогда не разрешал ему дрочить в постели, но если Тиерсена нет, то можно нарушать все правила. Хотя даже жалко немного, что его нет. Но Цицеро старается не думать об этом, кусая подушку, быстро трахая себя пальцами. Да где же эта чертова простата?! Почему Тиерсен всегда так легко ее наход… Ох! Цицеро сжимает зубы почти до боли, гоняет шкурку быстро-быстро, трет пальцами набухший, пульсирующий мягко бугорок. Господи, как отдается-то! Цицеро жмурится совсем больно, ему хочется стонать, очень хочется, он так не сдерживался, даже когда дрочил в церкви или засранном сортире морга в концлагере. Член ноет страшно, и Цицеро пару раз толкается в кулак, снова продолжая тереть себя внутри, отдрачивая с таким громким хлюпаньем. Сперма брызгает резко, до звона в ушах от того, что нужно молчать, и Цицеро пытается собрать ее рукой, или не пытается, только хнычет, чувствуя, как его же горячий зад смыкается с каждой струйкой вокруг пальцев. Цицеро кончает долго, уткнувшись взмокшим резко лбом в подушку, и отпускает себя не сразу, сначала только вытаскивает пальцы из расслабленной задницы, а потом додрачивает себе быстро, мокрой от спермы рукой. Цицеро успокаивает дыхание с трудом, он вымотан и разморен еще больше теперь, и лечь на спину так сложно. И он думает, что если Селестин сейчас хоть что-нибудь скажет, то он его убьет. И плевать, что будет потом. Но Селестин молчит, глубоко посапывая, и Цицеро расслабляется. Мальчику везет сегодня.

Цицеро переворачивается на бок, обтерев ладони о постель и подкладывая их под щеку. От пальцев пахнет – совсем легонько – кровью и – так сильно – мускусом, смазкой и спермой, и Цицеро нравится этот запах. И он дышит им, бормоча неразборчиво почти сквозь сон. И засыпает, устроившись как можно удобнее, в ожидании, несомненно, сладких снов.

Цицеро бежит. Он не знает, куда, от кого, зачем. Знает только, что ему нужно бежать, перепрыгивая через обваленные деревья, часто хватая ртом воздух, оставляя на земле смазанные следы от сапог. Цицеро бежит и совершенно не чувствует себя уставшим, но и бодрым – тоже. Он непроизвольно взвизгивает, когда слышит неожиданный громкий рык за спиной, но не оборачивается, только оскальзывается на траве и, на долю секунды коснувшись ее раскрытой ладонью, отталкивается и бежит дальше. Когда нужно бежать, нет времени оборачиваться. Шумный ветер треплет его длинные рыжие волосы – здесь уже что-то не так, но Цицеро не помнит, что, – а лес кажется таким ярким, темным, бледным – плывет пятнами. Цицеро практично замечает в потоке панических мыслей, что если бы он был моложе, бежать было бы легче, но вот этого исправить сейчас никак нельзя. А через долю секунды после этой мысли он уже с громким визгом летит с резко появившегося под ногами обрыва вниз, еще пытаясь затормозить руками о мокрую траву, но только переворачиваясь в воздухе и едва цепляя ее кончиками пальцев.

– Ум-мф! – Цицеро приземляется на траву лицом вниз, шумно, чувствуя резкую, невозможную боль в ноге, содрав всю открытую кожу на руках до мяса. Он рассекает лоб о какой-то торчащий из земли корень, но это ничего по сравнению с тем, как вспыхивает нога. И Цицеро даже не может перевернуться, чтобы посмотреть, что с ней – каждая попытка двинуться причиняет горящую, предельную боль. Поэтому он для начала пытается хотя бы отдышаться, уткнувшись лицом в траву. За спиной больше нет никаких звуков, и Цицеро сразу забывает о погоне. Ему больно, а остальное уже неважно.