Я была джихадисткой. Расследование в центре вербовочной сети ИГИЛ

Гитон обожает об этом напоминать. Он с каким-то зловещим удовольствием сравнивает останки. А потом, практически сразу же, он выкладывает фотографию, на которой он, находясь в Сирии, размахивает плиткой шоколада Milka. А поскольку мясо в последнее время не часто попадает на столы в этих краях, он пересекает, когда ему вздумается, турецко-сирийскую границу в сопровождении нескольких боевиков и, с «калашниковым», перекинутым через плечо, с улыбкой на губах, он фотографирует своих веселых сотрапезников, которые обжираются ягнятиной, запивая ее американской содовой. Подпись под фотографией гласит: «Что Сирия, что Турция! Одна борьба! Мы везде у себя дома! Машалла! Это лучше и дешевле, чем во Франции, братья! Приезжайте!» Иногда он добавляет: «Привет, Генеральная дирекция внешней безопасности! Если ты шпионишь за нами!»

Билель тоже рассказывал об этом. Но он занимает слишком высокое положение, чтобы оставлять подобные доказательства в Интернете.

Сегодня, покинув редакцию, я выпила кофе со своим милым Миланом. Когда мы прощались, у меня было тяжело на душе. Я отправилась на свидание с Билелем, которого не могу больше игнорировать. Дорога домой стала для меня своего рода шлюзовой камерой перед погружением в мрачную вселенную, которая ждет Мелани. Через наушники я слушаю Just Like Heaven группы Cure, песню, служившую заставкой к легендарной передаче 1980-х годов «Дети рока». В то время я была еще маленькой, но эта песня напоминает мне о моих старших братьях. И эти воспоминания, как печенье мадлен Пруста[42], вызывают у меня сладкую ностальгию, которая убаюкивает меня до двери моей квартиры. Первое, что я вижу, открыв дверь, это наряд Мелани, отутюженный и висящий на плечиках. Можно подумать, что она и впрямь живая… Домработница, которая приходит ко мне один раз в неделю, видимо, подумала, что я купила новое платье.

В последние дни Билель все чаще шлет мне послания: утром, в полдень и вечером. Прямо какое-то наваждение. Все те же настойчивые фразы, которые он повторяет раз пятьдесят, словно Мелани принадлежит ему.

«Ты где?»

«Ты где?»

«Ты где?»

«Ты где?»

«Ты где?»

«Ты где?»

«Ты где?»

«Ты где?»

«Крошка?»

Эти «ты где?» занимают страниц десять. И в скайпе, и в фейсбуке, и даже по мобильному телефону Мелани он постоянно обращается к своей невесте. Мое близкое окружение даже начало меня спрашивать, не увлеклась ли я, журналистка, им… Я не понимаю их вопросов. Признаюсь, я дошла до того, что с какой-то нездоровой жестокостью мучаю его, оставляя Мелани невидимой во время отдельных наших видеовстреч или ставя его в тупик.

Чем дальше продвигается расследование, тем труднее мне отступать. Такое происходит впервые в моей профессиональной карьере. А ведь я расспрашивала убийц, насильников, педофилов… Мне хотелось плюнуть им в лицо. Но мое лицо не выражало никаких эмоций. В данном же случае приговор нельзя назвать ни правильным, ни соответствующим журналистской этике, но он служит лучшим объяснением моим «чувствам»: я хочу его облапошить. Втянуть в свою собственную игру. Для меня Билель не является ни истинно верующим, ни даже человеком. Этот безумный убийца проводит свое время, отнимая у других жизни и убеждая девчонок, таких как Мелани, приехать к нему, чтобы найти свою верную смерть. Я не могу сражаться с джихадистом, тем более таким могущественным, или с его армией. Но я могу сражаться с его изъянами, а именно с жаждой признания и господства. Билель считает, что с каждым разом он все больше подчиняет себе Мелани. На самом деле происходит обратное. Я смеюсь над Билелем, когда меня от него не тошнит… Мои любовные ценности основаны на доверии и благожелательности. Но мои глаза видят нечто прямо противоположное. Хотя у некоторых создается впечатление, что у меня развивается стокгольмский синдром[43], никакой опасности нет.

Впрочем, я чувствую, что часть моих собеседников настроена скептически. «В таком случае как ты можешь продолжать этот зловещий эксперимент?» – спрашивают они меня, словно выдвигая последний аргумент. Просто потому что я выполняю свою работу… А потом, потому что без него мне понадобились бы месяцы, чтобы узнать и усвоить то, о чем Билель мне рассказывает. Я много раз говорила об отвращении, которое он вызывает у меня. Но меня упрекают в том, что я приберегаю его для себя, словно это выходит за профессиональные рамки. С одной стороны, я не рассказываю обо всем из чувства стыдливости, поскольку – и я это осознаю позже – такой род репортажа всегда оставляет негативный отпечаток. С другой стороны, потому что в данном случае осторожность весьма уместна: мой репортаж предназначается для печати, а не для огласки. Кроме того, интимные моменты в отношениях Билеля и Мелани никогда не заходили дальше его словесного бреда. Он никогда не просил показать другие части тела, кроме лица. Он в этом не нуждался… Билель и так приводит в ужас, вне зависимости от слов, которые он произносит.

Итак, в тот вечер: