Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Только несколько слов о печали, тревоге и смерти,
и пускай говорят мне, что лексика эта дика,
я отвечу одно: соловьиные трели умерьте,
так диктует нам совесть, железная совесть стиха.

Покривишь ты подчас и душой, и движеньем, и делом,

но запомни одно – горьким словом нигде не солги!
Мы с тобою летим к отдаленным морозным пределам,
лжец, – отныне с тобой мы до смертного часа враги.

Так диктует душе чепуха соловьиного лада,

так вопит в темноте угнетенная жалобой суть, —
ничего не хочу, ничего мне на свете не надо,
только тронуть тревогу, бегущую в небе, как ртуть.

«Стучат твои часы, бессонны…»

Стучат твой часы, бессонны,
мутнеет мир, тускнеет свет:
так начинаются канцоны,
когда и жизни в жизни нет.

Обрывки звуков лезут в уши,

мрачнеет полночь за окном,
тревоги сердца – глуше, глуше,
миг — и последним станут сном,

преобразившим все томленья,

все искушенья плотских сил,
последним сном без пробужденья,
который птицей в небо взмыл!

«Есть в посвистах чужого языка…»

Есть в посвистах чужого языка
какие-то неслыханные звуки,
чужая боль, бессилье и тоска,
чужие дни в преддверьи тайной муки.

Не передашь их, не запишешь их,

невнятных и беспечных, словно чудо, —
но здесь рожден чужеязычный стих
и истина является отсюда.

Как боль моя, как жизнь моя горька,

как мало дней еще сумел сберечь я, —
холодные нисходят облака
с чела полузабытого наречья.

И я опять глаголы бед учу,

в сады тревог своим пером вонзаясь,
в чужие двери кулаком стучу
и вижу, как растет чужая завязь.

«Слова уходят в ночь и тьму…»

Слова уходят в ночь и тьму,
как больно сердцу моему,
и как душа моя мертва,
душа, взрастившая слова, –
ей нет начала и конца,
она совсем одна,
высоким холодом свинца
она полным-полна.
Возьми ее и донеси
до граней злого дня,
скажи ей: «Душенька, мерси,
теперь прости меня!»

ПРИМОЛКШЕЕ ЖЕЛЕЗО

Настало время горьких слов,
безумствуют стихии;
как паровозы, под откос
летят сердца людские,
и ты летишь, и я лечу,
и так легко задуть свечу,
и так легко лежать в тиши
в краю черно-зеленом,
и не мечтать, и не жалеть,
и в день осенний шелестеть
багряноруким кленом!

Скажи мне, сердце, если ты

еще не под откосом:
какие свойственны мечты
вертящимся колесам,
о чем им шепчет телеграф,
неслышен и поспешен?
О чем рыдают в проводах
звенящие депеши?

А ты молчишь, а ты нежней

прощальных мартовских огней,
живущих ночью черной,
нежней всего – нежней меня,
нежней сигнального огня
над утренней платформой!
Ты ждешь: твое житье-бытье
всё так же бесполезно, –
о сердце бедное мое,
примолкшее железо.

«Вознесен двуликий Янус…»