Я из огненной деревни

Утром забежал, схватил этот халат. Я вам говорю, собирались, как черти! По-быстрому, по-быстрому, обувались, и всё что угодно, и выскочили на улицу. И видно, то в сарае – это метров сто было от нас – что стояли там подводы. И когда они побежали из дому, то возчики моментом вытягивали сани из сарая и коней выводили. Понимаете, это я в окно видела. И мы так поглядели с мужем и говорим, что будут убивать в сарае. Надо утекать. Он говорит:

– Давай, пошли.

Я говорю:

– Ты утекай.

Прошли мы за дворами, и он пошёл, отошёл немного от меня, дак там говорят:

– Хозяин, воротись, а то стрелять буду.

Дак он все равно идёт вперёд. А я махаю: утекай! А тот опять:

– Воротись, а то убивать буду.

И он вернулся. Вернулись мы в хату, а наш дом, ясли те, стояли напротив улицы, и было видно, что по улице люди идут толпой. Гонят уже, гонят сюда, к нам. Идут толпой – и малые, и большие, и всякие. Нам уже тут деваться некуда. А наш дом ещё не занимали. Сестру мою, двадцать третьего года, забрали готовить для них есть, в другой дом. Мы говорим:

– Нет уже спасенья, давай утекать!

Он в окно, дал в раму и мне говорит:

– Я буду пацана нести, а ты – за мной.

И только прыгать, а я его так схватила:

– Куда ж ты, кругом посты.

Он мне:

– Давай все равно утекать. Нехай лучше в затылок.

Я говорю:

– Давай оторвём потолок.

Мы стали на печку, эти доски взорвали, он залез на потолок, я подала дитя и сама вспрыгнула туда, на тот чердак. А мать наша ходит по хате, дак я говорю:

– Мамочка, давайте сюда.

Дак она говорит:

– Я не полезу.

И тут уже подходят к дому. Понимаете, поздно разговаривать. Я раз пять повторила. Мы эту дырку закрыли и остались на чердаке. Муж говорит:

– Разве тут спасенье? Спасенья нет. Давай утекать.

Я говорю:

– Нема куда утекать.

– Живыми гореть? Или найдут – издеваться будут.

Дак я говорю:

– Ну что ж, утекай, живи хоть один.

Дак он:

– Я буду утекать, знать буду, что ты тут погибла, приду похороню.

Мы с ним попрощались. Он назад в эту дырку, в окно побежал. Бежал минут пять, тихо было, сразу одиночные были выстрелы, а потом автомат. Я думаю: всё кончилось, не выпустили. А малого я не дала, он остался со мной. Когда убили всю старую деревню, был перерыв, пока подогнали из новой. Потом подогнали снова этих людей, и снова строчили там эти автоматчики. А я глядела, нагоняла страх на пацана: поднесла его к этой щели и говорю:

– Если ты крикнешь – видишь, как людей убивают, баба наша пошла, тётя наша пошла – и тебя убьют!

Ему третий год был. И он не крикнул.

Перебили и новый посёлок. Потом несли какую-то флягу. Не знаю, что в ней было, но факт тот, что этот сарай облили какой-то жидкостью и запалили сарай. И снова вернулись в эти ясли. У соседа мандолина была, и поиграли, и выпивали. Я на чердаке была, а они внизу танцевали, пристукивали. Потом вышел один из них и сказал:

– Запрягай!

И поехали на Заглинное. Не все поехали. И в этот самый день, это шестнадцатого февраля, убили Заглинное. А эти переночевали и по порядку стали жечь деревню, забирать скот и всё, что им хотелось. И подошли к яслям. Я думала: утеку ночью. Днем была оттепель, а ночью мороз. И часовые эти как ходят, дак под ногами у них снег хрустит, и слышно. Если б одна я – поползла б, а дитя, думаю, разбужу, оно закричит. Потом подошли они к этим яслям. А ясли были крыты дощечкой. Они жгли деревню – подойдут и выстрелят зажигательной пулей. А эта дощечка не загорелась. А у нас лежал в коридоре лён, и они в этот лён выстрелили. Дым пошёл, и через эту дырку такая дымовая завеса, что я вижу: гореть буду живая. Дак я через дырку – назад в хату, в окно, и когда я удирала в окно, у пацана уже горело пальто.

В лесу я искала людских следов. Я считала, что никто не остался в живых, что всех убили. Я и плакала, я и звала. Мне казалось, что никого уже нема на земле, что все убитые. Сколько я ходила, я и сама не знаю…»

Так убивали, убили одну из полесских деревень – Копацевичи Солигорского района Минской области.

И так помнит о том Ганна Михайловна Грицевич.

Когда в Минске судили бывших карателей, которые в составе эсэсовского батальона Дирлевангера убивали, жгли людей в белорусских деревнях, один из этих нелюдей вспоминал, как это у него было «первый раз».

«…В деревне немцы и наши были построены в две шеренги. Как я помню, впереди стояли немцы, а за ними – мы. Офицер через переводчика (фамилию я не помню) приказал, чтобы мы выполняли все распоряжения немецких солдат, а кто не выполнит, тот будет расстрелян. Каждый немец предложил тому, кто стоял позади, идти вместе с ним к хате. У каждой хаты остановились по два человека, немец и наш, тогда офицер подал команду зайти в дома. Я вместе с немцем зашёл в пятый или шестой дом, а всего в этой деревне было двадцать пять или тридцать дворов. В хату я вошёл первым и увидел за столом старика и старуху, годов им было по семьдесят. А рядом с ними сидел парень лет пятнадцати. Немец мне указал: «стреляй» – рукой на тех, что сидели у стола, показал. Я из своей винтовки сделал три выстрела, в каждого по разу выстрелил. Стрелял я в упор, они упали на пол.