Я из огненной деревни

Лесная деревушка в Борисовском районе Минской области. Рассказывает Юлия Фёдоровна Сушко, женщина одинокая, шестьдесят три года.

«…Вот они как ехали, – а я в том конце жила, – пять машин, дак часть выгрузилась и побежали по шаше, а часть к лесу побежала.

А я со своей девочкой хотела в кусты. Муж был в партизанах. Только пришёл из Финляндии, побыл год, а тут снова война началась, в партизаны взяли…

Хотели мы в жито, а этот немец бежит:

– К старосте, к старосте!

Ну, мы знаем, где староста живёт. Я девочку за руку, но не к старосте, а вот – где была колхозная стройка. Но он нас прогнал. Тут стоит поперёк улицы, а тут оцепили – по одну сторону с пулемётом и по другую.

Тогда я говорю:

– Бабочки, пойдёмте проситься.

Подошли мы и говорим:

– Паночки-любочки, неужели вы нас убьёте? Мы ж ни в чём не виноваты, что где в партизанах или что…

А они говорят:

– Вас живых будут в огне жечь. Но только мы ничем не поможем.

Или они полицаи, или они украинцы?

– Кланяйтесь, говорят, коменданту. Падайте в ноги.

Я спрашиваю:

– Какой комендант?

Он говорит:

– Среди народу в плаще стоит.

Мы к тому коменданту:

– Паночек-любочек! Може, нас будут бить?

А он как крикнул:

– Вам всем капут!

Приказал раскрыть двери в пуне.

Тут мама моя стояла рядом около пуни. Думаю: «Побегу скажу, что будут живых жечь». А они пуню раскрыли. Думаю: «Нас будут первых сжигать».

И тогда стали уже разбегаться, а они стали из пулемётов косить.

И вот я выбежала сюда, за кусты. А меня ранили. Тут во разрывною пулею всё вырвало.

Тогда я платком перевязала. И стоят вдвоём немцы. Я:

– Паночки, добейте меня, мне вельми трудно!.. (Плачет.)

А они:

– Идь, говорят, в кусты, идь в кусты!

И тогда я ещё в горячке иду, а тут девка соседняя мне на ноги упала. Я говорю:

– Волька, я через тебя не переступлю.

А ей в голову как раз… А я – в кусты, а там и моя девочка ко мне прибилась, восемь лет. А другую мою ранили в ногу. Проскочило детей штук пятнадцать и бабы. А всех перебили.

Тогда моя девочка видит, что кровь льётся у меня – у этих девочек платки взяла и сразу стала заматывать… Ямку выкопала, мне воды достать…

Вечером пришли ещё бабы, их трое осталось…

А потом партизаны меня вынесли. Какой-то армячок был, постелили на носилки и вынесли меня. Партизаны, ага. Положили там, в кустах. Всё ж спалили. А комаров!.. Тогда я полежала три дня, и пошли по мне черви. (Плачет.) Старик отец приехал с подводой и завёз в деревню к себе. И так там лежала. Он пошёл йоду, марганцовки принёс, и Маньку привезли, которая теперь работает врачом. Двенадцать метров бинта было, дак она сказала чистым бинтом снимать грязь…

Всю родню нашу перебили. Было три сестры… Осталась – платочка на голову не было.

Сорок восемь было хозяйств. Человек сто восемьдесят – всех побили. Осталось четыре бабы и два мужчины. Один в ячмене лёг, а другой в колодезь вскочил. Сначала сруб туда опрокинул, с колодезя который, а потом сам на него спрыгнул, чтоб не утонуть. И возчиками которые были. Мой тата старый.

Но они уже все поумирали…

Штыками деток маленьких кололи…

А потом, когда уже наша армия шла, наши в плен их взяли. И берегли. Мы пошли глядеть, дак они сидят около огня, повычёсывались… Пленные!

Дак мы говорим:

– А если бы вас в огонь побросал, как вы наших детей бросали!..

Дак они и отодвинулись от огня подальше…»

После в той самой хате, о том же самом рассказывала Настасья Змитровна Шило. Семьдесят шесть лет. Высокая, суровая, громкоголосая, как пророчица. Однако рассказывая, нет-нет да и засмеётся нервно… И начала с такого смеха – жутковатого.

«…Ха-ха-ха! По порядку, говорите? Я уже баяла этот порядок. Приезжали уже следователи и перед вами…

Ну, как было… Говорили люди, что подорвали машины, пять вёрст отсюда, а потом убили «народника» на пути. А мы были в лесу, у реки, они нас, немцы, нашли там. Это как первая блокада была. Этого убитого привезли в деревню и сказали похоронить. Старики сделали гроб и обили белым.

Тогда они постояли около этого гроба и сказали:

– Ляжет вас двести человек.

«Народники» эти. Я сама стояла. Полно людей на улице было. Дак я и слыхала, как они говорили. Не совру.

Тут, около Синичина, самолёт спустился… Два их спустилось, но я уже буду говорить, что один. Брали наших мужчин в возчики. Всех побрали и моего хозяина взяли с детьми. Пятеро ж детей. И ночи я не спала, и день ходила…

Тут они и приехали бить. Я встала. Семь машин их пришло. А тут вздумали, что будут забирать в Германию. А мой хлопец один уже взрослый.

Дак я говорю:

– Ну, детки, поехали, видно, погонят уже в Германию или убьют.

Положила старшего среди младших, а сама за ведро и пошла. А бабы, соседки, и будут говорить:

– Вот нам теперь смерть.

А я говорю:

– Бабы, не волнуйтесь: в Саёх заняли, а не побили.

Вот как я бабам говорила. Они от меня ушли.

А уже меня немец изловил, потому что я шла к сестре, к Мариле. А он догоняет меня и кричит:

– Капут, капут!