Я из огненной деревни

И, может быть, захотелось заказчикам и исполнителям общего мемориала на месте деревни Рассохи, чтобы советские парни и девушки, партизаны и их подруги, хозяева и хозяйки, которые предоставляли им гостеприимный угол, обмывали и обшивали, кормили их и тревожились за их жизнь, чтобы все они вместе, когда-то такие жизнерадостные, теперь разговаривали с живыми. И они разговаривают. И слушают разговор живых.

Самое выразительное на могильных памятниках – фамилии тех, что погибли. Колонки однофамильцев на досках мемориалов. Десять, двадцать и сорок одинаковых… Разве можно рядом с этим поставить какую-то надпись? Но это замечается только потом, когда утихает высокое волнение, навеянное этим белым памятником в глухом далёком лесу.

На склоне – ступеньки перед пригорком, над ними на террасе пять квадратных, симметрично расставленных бетонных скрижалей, заполненных барельефами и надписями. На центральной плите два молодых широкоплечих партизана охраняют от врага женщину с мальчиком. В разные стороны смотрят вооружённые люди – враг может появиться отовсюду. У одного юноши рука сжата в кулак… Да, хоть не всегда хватало у партизан сил защитить свои семьи и всё население в зонах действия, однако всё, что могли, делали – предупреждали, принимали бои, давали убежище уцелевшим, лечили раненых и больных. Было острое чувство обязанности спасать людей, а у населения – чувство единства судьбы со своими хлопцами-партизанами, со своими заступниками и мстителями.

Больше всего, пожалуй, волнуют те случаи, когда человек в своём естественном стремлении почтить память близких, находит общий язык с природой, с её готовностью быть памятником человеку, который при жизни своей общался с нею каждый день в труде. Литовский скульптор Г. Якубонис глубоко почувствовал силу этой связи трудового человека с природой. Знаменитый мемориал в деревне Пирчупис он сложил из гранитных валунов, взятых прямо с окружающего поля. Поставив пять ярусов гранитных глыб, художник вырубил в них незабываемый образ Матери, литовской крестьянки, простой и величественной в своём горе, мужественной в скорби.

Мать – часто встречающийся образ на братских могилах замученных фашистами людей и у нас в Белоруссии. Это наиболее выразительная фигура. Она живою связью соединяет протест человека с протестом природы против смерти. И как бы ни был исполнен образ матери – с профессиональным мастерством, в бронзе, граните, мраморе, – как, например, в деревне Засовье на Логойщине или на пожарище деревни Переходы на Слутчине, – или с самодеятельной наивностью и непосредственностью в скромном бетоне, как в Лозках Калинковичского района, – образ этот неизменно волнует самим присутствием на памятном, скорбном месте.

Логойщина. Напротив деревни Жардежи с асфальта Минск – Витебск сворачивает глухой лесной тракт, который ведёт в бывшую деревню Дальву. Там, где сосновый бор расступается солнечными полянами, которые когда-то, наверно, были полем, всюду по обе стороны дороги лежат кучи каменьев. Отшлифованные ветрами, они похожи на огромные картофелины. Местность лесистая, затишная. Сосённики, будто роты солдат, что строем спустились с пригорков, как по команде, замерли.

В таком вот чащобнике размещалась когда-то стоянка-укрытие крестьян деревни Дальва. Они скрывались там от фашистов в июне 1944 года.

Если углубиться в здешний бор, то почувствуешь себя как бы внутри гигантского органа, где серебряные трубки – стволы сосен, обросшие мягким, сивым лишайником. Серебрятся комли над сочной зеленью ягодника, а выше человеческого роста серебро переходит в медную красноту. Над всем нависает темный свод густых крон. Кажется, красота, безопасность и уют навсегда сошлись в этих чудесных борочках.

В июне 1944 года сюда приближался фронт, шла блокада. Дальвинцы, предупреждённые партизанами, ушли из деревни в лес. Каратели, выиграв бой на шоссе, хлынули в партизанскую зону…

Об этом нам рассказывает Миколай Петрович Гирилович, единственный уцелевший житель Дальвы, сегодняшний радиоинженер, а в те дни – сельский мальчонка.

«…На ночь останавливались, окапывались, а днём шли снова прочёсывать лес.

Утром батька повёл пасти коня, километра за два от деревни. Мать разбудила меня подменить его, даже и проводила туда. Отец с матерью пошли домой. Я пасу коня, а через какое-то время послышались выстрелы и взрывы – там, в деревне. Я сперва взялся распутывать коня, – он был спутан железным путом, – так провозился некоторое время, а потом бросил и без коня побежал деревню. И увидел я – догорает дом Василия Кухарёнка. По житу я побежал в свой дом, а гитлеровцы уже садились на машины и отъезжали в направлении Жардежей. Я вбежал в хату. Как только переступил порог – постели разбросаны, ложки лежат на столе разложены. Мне стало страшно. Я поднял крик, стал звать отца и мать, но никто не откликался. Я побежал к тому дому, который горел. Огонь перекинулся уже на другие хаты. Я бегал вокруг, кричал, звал на помощь, но нигде никого… Тишина. Только треск огня.