Я из огненной деревни

Тогда я иду, а уже наших согнали. Они вот и плачут некоторые, а мы вот с этой Юлькой. (Показывает на хозяйку, Юлию Сушко.) Он стоит, на винтовку опёрся… А уже все наши пришли. И дети мои. Пятеро деток ко мне пришло. Я вот так их обхватила – они ж ещё маленькие, – а мой хлопчик старший взял и побежал! Утёк. Он на кладбище утёк. И как-то пробрался, и другого позвал, и утёк. Ну, а этих четверо около меня. Юлька эта подошла ещё и говорит:

– Пан, или нас убьют?

А я говорю:

– Что ты просишь этого кола? Стоит вот. И ничего не говорит.

И мы отвернулись.

Тогда я смотрю – а уже стоит легковушка, и они, человек шесть, стоят. Да эти плащи большие, да рукавицы чёрные…

Дак мы вот так подошли, а я думаю: «Не пойду вперёд, убьёт».

А старшина наш (смеётся)… или староста – чёрт его знает – дак этот хотел с ними ехать. А они плюнули на него и не взяли: детей много… Старосту первого и убили. Левона.

Он повалился, а я не лезу наперёд. Уже гляжу – побежали все, дак и я по полю… Улицей вот так, в жито. И я бежала. И невестка моя бежала. Мы вдвоём с нею. Дак она повалилась и лежит. А я глянула так вот… Но верите ли вы мне? Я ж не вру – я глянула, что она лежит – и я побежала, в забор втиснулась, за сарайчики, и сталась я живая. Три усадьбы перебежала. За хлевами густо были строения.

Тогда я гляжу – а моя девочка, вот этаконькая, бежит! Бежит из того жита.

Уже они реже стреляли. Дак я тогда за эту девочку да говорю:

– Ай, дочушка, уже ж нам всё!

А четверо ж где ещё?

Тогда я схватила эту девочку, а с нею, так вот – стёганочку, а сама – в жито. А оно счернело уже, моё дитятко, на меже…

И я перележала в жите с этой девочкой.

Как уже били!.. Ай, били!.. Лес шумел, и земелька стонала, как били! Кто где…

Сколько нас отбежало? Бабы две только. А то всё дети. Они пустили из пулемётов в рост, а дети маленькие, и остались. Годиков по пять, по шесть которые.

Я была здоровая, дак я бежала, я б теперь так не побежала…

Вопрос: – А ваши детки?

– А мои детки где-то четверо. Только одна около меня. Младшая самая. Они там, немцы, долго стояли.

Я вот так пододвинулась к меже, чтоб поглядеть, а она:

– Ай, мамочка, не бросай меня!..

Я пододвинулась – а моя хата по окна горит!.. И уехали они, вижу я. Тогда я побежала и нашла… Кого я нашла? Кристину. У неё на руке девочку убили. Кулю Цыганову нашла. И девочку Шурку. Вот сколько нас.

Побежали мы в лес.

А тогда я шла, детей кликала, а вот эта раненая… (К хозяйке.) Ты, Юлька, лежала, а я тебя нашла. Нашла её, около неё было четверо… А грязь такая!

– Кто там? – говорю я. – Идите ко мне!

А они говорят:

– Вы идите к нам!

Известно, маленькие девчатки. Я взяла к ним пришла.

А вот эта Юлька лежит, чуть жива. Я так нагнулась, говорю:

– Ах, Юлечка!

А она взяла да хлип-хлип… А девчонка грязи взяла на неё. Это там вода такая была – одна грязь. Седьмой годик девочке было, а мать, Юлька эта, станет что попало говорить, дак она воды на неё. Так спасала её. Выкопала ямку и брала из неё воду. Юлька голая лежала, дак она ей на грудь воды, на лицо…»

Разлитье – деревенька бесперспективная. Так нам сказали на двух уровнях: в сельсовете и в районе.

Предложили тёткам из этих печальных хаток перебраться в центр колхоза, гарантировали, как это делается, помощь, а они – не хотят.

Странно?

Не очень.

Лет несколько перед тем на Гродненщине нам случилось встретить нечто подобное. Куда там подобное – курную хату!.. Не в музее или на картине, а в Лидском районе, на территории богатого совхоза «Малое Можейково». Совхоз построил двухэтажный дом, а бабку из курной хаты никак не могли уговорить перейти в квартиру с удобствами. Директор написал её сыну в Ленинград, на Кировский завод, что совхоз оплатит командировку, лишь бы только парень уговорил мать не упрямиться. Целая сказка, если кто недоверчивый… А что же у бабки была за причина не переходить? Старая липа перед окном, а под липой – криничка… Так она, бабка, сама говорила.

Разлитье – какие-то три хаты, сарайчики, заборы, огороды… И роскошное лето такой печали не приукрашивает. Бабулю Настасью Шило дочка забрала было в Казахстан, где она работает бухгалтером, но старуха там не прижилась. Здесь держится, а при ней, как при матери, и Юлия Сушко. Для этой привязанности к родному углу внешних причин особенных нет. Стареют хаты, стареют матери. Над тем колодцем, в котором было спрятался один из двух спасшихся мужчин, сруб снова струхлявел и сам кусками да порохнёй обваливается в недалёкую и подозрительную воду.

«Завтра как раз тридцать лет с того дня», как погиб её сынок, и она туда пойдёт, на ту могилу, и «буду день там плакать»…

Поэтому из Разлитья никуда перебираться не хочет. И от дочери потому вернулась – от того целинного благополучия.

Память

Был на Слутчине застенок Подлевище, красивое селеньице, дворы широкие, в садах, как в венках, дома на высоких фундаментах, крытые гонтом. Колхоз тут скоро вобрался в силу, и название деревне дали новое, советское – Красная Сторонка.