Я, Люцифер

«Тот, кто спасет хотя бы одну жизнь, — говорит Бен Кингсли Лайану Низону, — спасет весь мир».

Я почувствовал отвращение, и это заставило меня встать и выйти.

— Люцифер, подожди.

Он догнал меня на улице. Я направлялся к таверне у пересечения каменистых дорог, ее темнота манила, а пустота притягивала, поэтому я не останавливался. Его шаги поравнялись с моими, но он не произнес ни слова до тех пор, пока мы не сели в одну из каби­нок. Отделка темным деревом, нелепая морская ат­рибутика, запах моллюсков и подгоревшего расти­тельного масла, музыкальный автомат, выглядящий так, словно он работает на газе. Я заказал виски «Джек Дэниэлс», причем, когда владелец бара увидел, кем я был, мой заказ списали на счет заведения, мис­тер Мандрос взял узо и велел принести оливки и фисташки. Пока не ушли официанты, я сидел и смот­рел на него, не отводя глаз.

— Все это дерьмо, — сказал я. — Две недели назад, нет, погоди, три недели назад я получил послание от нашего общего друга о том, что Старик хочет запо­лучить мою подпись на одном договоре. Человече­ское представление подходит к концу, а я — болтаю­щийся конец веревки, которую нужно завязать. И мне ничего не остается, как прибегнуть к искуп­лению. Все, что мне надо сделать, — прожить остаток жизни этого жалкого бедолаги, не совершая никаких гнусных поступков. Молиться перед сном, ходить на пасхальную и рождественскую мессу, любить лю­дей и прочая подобная фигня. Для меня это вызов. А как же моя гордость и все такое, а как же то, что я второе по могущественности существо во Вселен­ной, а как же моя привычка быть Абсолютным Злом? Поэтому я подумал, какого фига? Я возьму все, что мне причитается за этот месяц, поживу в теле, а первого августа пусть Он и приходит, и пусть засунет это свое спасение куда подальше. И вот объявляешь­ся ты в костюме, как у Богарта¹⁵² в «Касабланке» со своей шашлычной империей и говоришь мне, что все мое существование было иллюзией и что ад, ко­торый мне знаком, вовсе не тот ад, в который я со­бираюсь.

— Да.

— И я, по-твоему, должен все это воспринимать всерьез?

— Да. Ты знаешь, что я не лгу.

— Нет, ты не лжешь, Рафаил, но у тебя точно не все дома. — На это он как-то грустно и немного застенчиво улыбнулся. — Ну, хорошо, мистер Тассо Муссака Мандрос, — продолжал я, — скажите, что же такое, по-вашему, я должен знать?

— Он знал о том, как ты поступишь. Он знал, что ты не пойдешь дорогой смертных.

— Ах да, всеведение к твоим услугам.

— Мы все знали. Мы все наблюдали.

— И при этом несомненно дрочили.

Наступила странная короткая пауза: он уставился на свое узо, а я тем временем зажег «Силк Кат».

— Он знает, что ад не боится тебя. Слова смерт­ного Иоанна являются словами, символизирующими все слова невысказанные. Он знает тебя, Люцифер, хотя ты думаешь, что Он не знает. Он знает тебя.

— Но уж точно не в библейском смысле.

Пришла его очередь тереть глаза. Он сделал это проворно, словно пытаясь отогнать внезапный при­ступ сонливости.

— Ад будет повержен, — сказал он. — Полностью и навсегда. Не останется ни твоих падших братьев, ни каких бы то ни было следов мира. Ты это пони­маешь?

— Да, понимаю.

Бедный Рафаил. Как он разрывается. Он протянул через стол свою руку и положил ее на мою. Его паль­цы были жирными от оливок.

— Ты ведь не считаешь, что о тебе забыли, Люци­фер, — сказал он, и у него на глаза навернулись сле­зы. — Хотя нет, ты как раз так не считаешь.

Мне совсем не понравилось чувство, которое я при этом испытал. В голову ломился «Джек Дэниэлс», а где-то в глубине таверны звучала сюрреалистическая версия «Лестницы на небо» в исполнении курчавого певца в сопровождении какого-то греческого инстру­мента. Я бессмысленно допивал виски. Охренеть.

—      Ну, хорошо, мистер Мандрос, — сказал я, совла­дав с самим собой и жестом велев полусонному бар­мену повторить, — если у тебя есть ответы на все вопросы, скажи мне, если все, что ты говоришь прав­да, если Судный День близок, а вместе с ним и гибель

моего Царства, если Сариил, Фаммуз, Рамиил, Астарот, Молох, Белфегор, Нельхаил, Азазиил, Гавриил, Люцифер и все славные легионы ада будут истребле­ны, почему бы мне не упокоиться в забвении? Лучше уж править в аду, чем служить в раю, да. Лучше уж не существовать вовсе, чем прислуживать. А разве я хоть чуть-чуть боюсь смерти?

Глаза бедняги Рафаила избегали встречаться с моими. Когда он говорил, он словно обращался к столу, к скатерти, на которой виднелись пятна от некогда разлитого пива. Он говорил так однообразно, что казалось, будто произносил заклинание.