Я, Люцифер

— Бог поглотит души праведников и ангелов. Мир? Вселенная, материя — все сотворенное будет унич­тожено. Останется лишь Господь на Небесах. Ад вместе со всеми своими обитателями будет разру­шен. На его месте будет находиться Ничто, совер­шенно отделенное от Бога. Вечное Ничто, Люци­фер. Состояние, из которого ничего не появляется и в которое ничего не переходит. Ничего совершен­но. Находящийся в таком состоянии будет сущест­вовать в полном одиночестве и отстраненности от всего остального. Вечно. Один. Навсегда. В состоя­нии Ничто.

Ад — разве я еще не упоминал об этом? — это от­сутствие Бога и присутствие Времени.

После продолжительной паузы — унылая интер­претация «Лестницы на небо» сменилась теперь бесконечным треском и шипением, которые выдавал голос певца, — я поднял глаза и встретился взглядом с печальными глазами Рафаила.

— О, я понимаю — произнес я.

(Было о чем подумать во время полета назад в Лондон. Дискуссия склонила меня к тому, чтобы — не ища смысла — попытаться поверить во все сказанное. Когда задумываешься об этом, чувствуешь себя побе­дителем. Последний живой человек, и все такое. Но если посмотреть на это с другой точки зрения... Правда, похоже на то.)

— Это все?.. Точно? — задал я Рафаилу риториче­ский вопрос ночью накануне отправления в Лон­дон. — Что может быть лучше? Мы с тобой на каком-то греческом островке читаем Рильке и управляем десятком ресторанчиков, тогда как Старик весь на

нервах перед тем, как опустить занавес.

— Бывает и хуже, — сказал он. Мы снова были на веранде. К тому времени, истощив свою страсть, спокойно село солнце. Его закат мы наблюдали с за­падной стороны острова, отправившись туда верхом на гнедых Рафаила, предварительно подкрепившись оливками, помидорами, фетой¹⁵³, холодной куряти­ной, темно-красным вином со светловатым оттенком. Я растянулся под эвкалиптом, тени которого играли

на мне, а он ушел рыбачить. Чтобы позволить мне хоть немного насладиться свободой. А потом мы сидели за усадьбой и наблюдали за тем, как море становилось все темнее, а на небе появлялась россыпь звезд. Смешно думать о том, что исчезнут звезды. Смешно думать о том, что исчезнет Все. Пожалуй, за исключением меня. Смешно.

— Я считал, что тебе понадобится... (Он собирался сказать «помощь», предположил я.) ...компаньон. Ведь нелегка она, эта смертная жизнь.

Я вдруг вспомнил фотографию матери Ганна и печальные углы квартиры в Клеркенуэлле.

— Совсем нет, если ты готов попробовать, — сказал я. — Большинство смертных к ней совершенно не готовы. Мы всегда это знали. И вся эта фигня превра­щалась в бессмысленную трату времени.

— Как у Уайлда, потратившего свою молодость на девиц.

— Это был не Уайлд, — оборвал его я, — а Шоу¹⁵⁴.

Позже это несколько пикантное общение, уста­новившееся между нами, стало напоминать убогие попытки изгнать из меня дьявола, — он приходил в мою комнату после полуночи. Я не спал и знал, что он знает об этом. Поэтому мне не нужно было при­творяться спящим. Луна, одинокий лепесток цело­мудрия, отбрасывающий сероватый свет на море, спящая бухта, холм, веранда, terra cotta¹⁵⁵, мои обнажен­ные руки. Его глаза блестели, словно агаты. Было бы здорово, если бы кровать произвела какой-нибудь дурацкий звук, когда он сел на нее — какой-нибудь брынь или трынь, — но матрас был спокоен и тверд, помощи не дождешься. Я выпил слишком много, но еще недостаточно.

— Нет, Рафаил, — сказал я.

— Я знаю. Я просто имею в виду... Ну, не думай об этом, ладно?

— Было бы совершенно непростительно пренеб­речь, коли у нас есть плоть.

— Пожалуйста, прекрати со мной эти игры.

— Извини, я знаю. Но дело в том, что я мог бы тебе кое-что предложить. — Он не понимал. — Нечто от­вратительное, — сказал я. Его грудь была обнаже­на, — на нем были лишь бледные штаны от пижамы. На загорелом теле Тассо Мандроса едва ли можно

было заметить по-настоящему крепкие мускулы, зато бросался в глаза небольшой, сплошь наполненный пафосом животик, который так любила умершая жена; ее призрак был всегда рядом с ним, образуя вокруг него полумесяц сердечной теплоты. Животик

вполне шел Рафаилу.

— Скажи мне кое-что, — попросил он.

— Что?

— Почему тебе так трудно признаться в том, что ты задумывался об этом?

— Задумывался о чем?

— О том, чтобы остаться.

Я едва сдержал смешок, пытаясь необычным для себя образом подавить его как кашель. Медленно дотянулся до сигареты и зажег ее.

— Я полагаю — хоть мне и тяжело это обсуждать, — что ты имеешь в виду остаться здесь, остаться в облике человека?

— Я знаю, что ты думал об этом, я знаю, как соб­лазнительна плоть.

— Как много вы знаете, мистер Мандрос. Интерес­но, а почему вы тогда утруждаете себя всеми этими вопросами?

— Я знаю, как ты склонен к самообману.

— А я знаю, как в тебе развита доверчивость. А еще больше гомосексуальная страсть.

— Ты сам себе лжешь.

— Спокойной ночи, Бигглз.

— Ты намеренно отворачиваешься от истинного призыва мира?

— И к чему же он призывает... к чему конкретно? К раку? К групповухе?

—К концу.