Я, Люцифер

К черту эти отступления. Как Ганн, как вообще кто-нибудь заканчивали писать что-либо? Сожитель Морралеса, некий Карлос Антонио Родригес, был один из тех малоценных любителей, которые идут на это, очевидно, ради необычных плотских утех. Он долго и ожесточенно спорил с Фернандо о том, что вызывать Его Сатанинское Величество — это и опас­но, и нелегко, но в конце концов, — понимая, что, если он не пойдет на уступки, Фернандо пронзит его горло своей шпагой, — сдался и принялся за дело. Он не был готов к моему появлению. (Я просмотрел свой гардероб явлений: да, пожалуй, лучше что-нибудь... традиционное, хотя замечу, раздвоенные копыта хороши только для спальни.) Я мог бы рассказать о доброй паре часов, проведенной этим Карлосом Родригесом в колдовской болтовне, но мне, право, невмоготу стало выносить его латынь, и оказал ему услугу. Такую услугу, что он наложил в штаны и с кри­ком выбежал из комнаты, оставив меня с Фернандо один на один.

Дон Фернандо Морралес. Да. Всегда, когда вы меньше всего этого ожидаете... Извините, говорю с собой, вместо того чтобы говорить с вами. (С вами. Знаете ли, я знаю, кто вы. Я знаю, где вы живете. И как вы себя после этого чувствуете? В безопаснос­ти?) Фернандо, после всего сказанного и сделанного, все еще не терял чертовской смелости. Он боялся. Он... вспотел, но проявил себя довольно стойко во время переговоров. Все прошло без сюрпризов: я по­лучил его душу, а он получил вагон денег, несчастные случаи, приведшие к смерти его реальных и вымыш­ленных врагов, список которых равнялся длине вы­тянутой руки, и много, офигенно много далеко не безопасного секса. Я продиктовал формулировку до­говора и велел ему вскрыть вену, чтобы поставить подпись кровью. (Ясно, что суть не в обрывке бумаги, который в любом случае я не могу взять с собой в мир эфира, а в акте подписания. Кровь скрепляет его. Так было всегда. Спросите у Сыночка. Вы можете унич­тожить договор материально — все так делают, — но это ничего не изменит. Я вам это гарантирую.) Так или иначе Фернандо уже закатал рукав и осматривал предплечье, чтобы сделать надрез в безопасном мес­те, когда — бог его знает, кто его надоумил, — он вдруг спросил меня напрямик, правда ли, что я присутство­вал при Распятии. После того как я ответил ему, что я действительно был там, он попросил меня нарисо­вать подобие того, что я видел.

Это мне показалось каким-то бредом. Строго го­воря, мне следовало бы изучить душу Морралеса бо­лее тщательно. Признаюсь, однако, что я подошел к этому весьма несерьезно. Я чувствовал себя странно: как барабанщик, страдающий аутизмом. Боль делала свое дело, и сердце... мое сердце... Ну, пожалуй, и не сердце вовсе, но это был один из тех странных дней, летела прямиком ко мне, словно в меня прицелились ею как гнилым помидором. Это была своего рода компенсация за Морралеса, хотя и несколько запоз­далая.

♦

Итак... Ганн. Ганн и самоубийство. С чего бы это, по­думаете вы.

Чтобы довести человека до самоубийства, требу­ется терпение. Терпение и особый голос разума: «Лучше уже не будет, а будет все хуже и хуже. Ты дол­жен прекратить эту боль. Ведь это вполне нормальное желание. Нужно всего-навсего лечь и закрыть гла­за...» Конечно, мне требуется некоторое время, хотя бы для того, чтобы выбрать подходящий тон: он должен напоминать частично интонацию безучаст­ного врача, частично — всепрощающего священника, и та, и другая заключает в себе подтекст: «Тебе это необходимо; это в порядке вещей».

Так вот — Ганн. Что стало причиной в его случае? Что произошло помимо смерти матери, Виолетты, «Благодати бури» и вордсвортской меланхолии⁸⁷ по причине серого детства?