Я, Люцифер

Этому есть краткое и длинное объяснение. Если вы не верите в Бога или в свободу воли, то вам не обойтись без длинного объяснения. Потребуется рассказ об отсутствии этики, когда никто ни за что не в ответе. (Представление Вселенной как совокуп­ности материи и детерминизма — это работа моего голоса разума.) А краткое объяснение — Пенелопа, сенсация бульварной прессы. Вы могли бы подумать, что речь идет о всем известном героине, но нет, это всего лишь удачное совпадение имен, поскольку сре­ди прочих идеализации Ганна и его Пенелопа была для него идеалом женской верности. (Расписываясь на книгах в одном из номеров манчестерской гости­ницы, он с необычным наслаждением и чувством стыда смотрел порнофильм; «...чувствительный и тонкий...» — так назвала «Манчестер Ивнинг Ньюс» «Страсти Пенелопы», в общем, дублирующий клас­сический сюжет во всем, кроме одного: в течение всего фильма Пенелопа путается с целой ордой во­локит и слуг, а в конце ей настолько дурно от пресы­щения, что она вряд ли смогла бы узнать Одиссея, если бы он снова покинул дом и, таким образом, не лишил бы нас надежды на появление «Страстей Пе­нелопы II»...) О, опять эти отступления! Дело в том, что когда ты знаком с людьми и для тебя все стано­вится относительным, тогда ничего не может быть отступлением. Даже Ганн знал об этом. Если выта­щить с полки Ганна томик стихотворений нашего дорогого Одена⁸⁸, выражение лица которого напоминает недоумка, то он автоматически раскроется на стихотворении «Романист», в котором излагаются наблюдения Уистена о том, что многообещающие Диккенс и Джойс

Являют сущность скуки, объект для жалоб пошлых,

Как страсть, средь праведных и правду;

В мире мерзавцев низок будь. Насколько хватит силы

В той хрупкой оболочке достойно жить в том мире,

Где человек — источник зла с рожденья до могилы.

«И тогда вы сами уподобитесь богам», — разве я, первый романист, не говорил этого Еве? Разве я со­лгал? Нужно знать Все, а говорить Кое-что. Но когда не договариваешь чего-то, то лжешь. Ни один худож­ник не знает всего, но, поскольку каждый из них знает больше, чем может сказать, он лжет, ибо чего-то не договаривает (это относится и к представите­лям искусства грабежа, мошенничества, боди-арта). А поскольку Бог — единственный художник, который знает Все, представьте себе, каким страшным грехом является такая ложь! И кому же больше всего подхо­дит титул «Отец Лжи»? Сидишь и пишешь себе эту невероятную книгу, но в этом-то и кроется подвох: только ты сам и никто больше не сможет прочитать ее; а чем Сотворение мира не книга, которую может читать только Бог? Все, что остается недосказанным, непостижимо, то, что непостижимо, наводит страх, то, что наводит страх, часто служит объектом покло­нения. Quad erat demonstrandum⁸⁹.

Но вернемся к Ганну, который, рассматривая свое отражение в зеркале ванной, произносит вслух: «Ганн — гангстер», и понимает, что эта метафора к нему совершенно не подходит. Эта мысль, приправ­ленная вымученной желчной иронией, для него равносильна чувству, возникающему при ощупывании языком болезненной ранки в десне (извращение ка­кое-то), где совсем недавно находился вырванный зуб. Привычный ему жест отчаяния. У него много таких, и каждый час он дает им выход, пока не насту­пит вечер, и тогда он стоит у зеркала, уподобясь Святому Себастиану, убаюканный моим голосом ра­зума: «Она называла тебя Ганн Гангстер. Это срыва­лось с ее губ как сладостное проклятие, в котором смешивались нежность и поддразнивание. А кроме того, она давала тебе и другие имена: ангел, Декалино, Ганнеро, мальчик мой, мой сладкий и, наконец, любимый». Произносить имена, которыми тебя уже никто никогда не будет называть, адресуя их своему собственному безжалостному отражению, — это тоже жест отчаяния. Как алкоголизм. Как порнография. Как Виолетта. Как играющая снова и снова кассета с записью тишины, разделившей его и его горячо лю­бимую мать. Как выверяемая ежедневно карта его антиобщественных деяний — «...чувствительный и интеллектуальный...» — так писала «Манчестер Ивнинг Ньюс», — фраза, которую он повторяет, прежде чем рухнуть на колени у канавы на Шафтсбери-авеню или безнаказанно проблеваться прямо у входа в туа­лет в Клеркенуэлле.

Боже мой, как язык может болтать без умолку? Я, понятно, не умею говорить кратко. А вы наверня­ка — терпеть, так что к делу. (Кроме того, сегодня нужно написать сцену Искушения в Пустыне. Харриет смеется, когда я показываю ей материал.) Он подобен раскаленному золотому луку, тетиву которого я лишь натягиваю, пуская стрелы, являющиеся жестами от­чаяния моего героя. Это, однако, нисколько не при­ближает нас к пониманию причин его самоубийства.