Я, Люцифер

Вернемся ко сну. Случившись впервые, он застиг меня врасплох: еще мгновение назад был вечер, и я лежал на койке Ганна, скрестив ноги, и теплое чув­ство растеклось по моим стопам и плечам, а еще через мгновение комнату вдруг ни с того ни сего уже вовсю заливает солнечный свет, сопровождаемый сиренами автомобилей: просыпаешься и не можешь сначала понять, кто ты есть, — буквально юношеские поиски самого себя в миниатюре, — а потом окружающая обстановка ввергает тебя в рутину повседневности. В следующий раз я был поражен тем, что, пока тело спит, я могу вылететь из него и проникнуть в эфир. Это оказалось не очень хорошей затеей (в общем, все и предназначено для того, чтобы потом «оказывать­ся»). Боль, та боль, заявляющая о себе громко и с настойчивостью, тотчас вернулась. (Когда в конце месяца я освобожу тело Ганна, та же самая боль будет подобна... Вы ведь не думаете, что на двенадцати днях все и закончится? Ну, это будет не пот или что-то в этом роде... Вы ведь понимаете?) Сон, дремота... Как я привык к этому. Легко догадаться, почему сон занимает такое продолжительное время, но почему, собственно, для этого используется самое благопри­ятное время суток, то есть ночь, остается для меня загадкой.

Но тот сон! Он явно исходил из подсознания Ганна. (Да и в моей голове под темно-каштановыми волосами тоже полно всякой подсознательной ерун­ды.) Не секрет, что чужие сны — сплошная скука до тех пор, пока в них не появляетесь вы собственной персоной; излишне останавливаться на деталях, пе­рейдем к главному. ( «Сегодня мне приснился удиви­тельный сон», — говорит Питер. «А я там была?» — спрашивает Джейн. «Нет, — отвечает Питер. — Пред­ставляешь, я и Скип были в лесу» и... т. д. Джейн не слушает, и кто станет ее в этом винить? Притворный интерес к снам партнера — одно из немногих средств, позволяющих сохранить даже натянутые отноше­ния.) Итак, это сон, который Ганн уже пару раз видел. Приходит пожилой бородатый мужчина, чтобы взять его мать с собой в кино. Это не ее любовник. (Офи­циально заявляю, что это гей, его партнера не так давно сожрал рак, и Анджела сжалилась над ним.)

Маленький Ганн знает, что это не любовник матери, но не доверяет этому старому педику. «Я просто друг твоей матери, — говорит усатая физиономия. — Тебе нечего бояться, я не заберу ее у тебя. Ты можешь мне доверять. Ты ведь знаешь, что можешь доверять мне». Но узкоплечий Ганн превращается в олицетворение миниатюрной грозы. Его лицо разгорячено, обна­женная грудь выражает неприкрытые чувства в ожи­дании того, как сцена прощания обретет языковую оболочку. Друг его матери сидит на кушетке, Ганн стоит перед ним в открытых спереди ботинках цвета электрик и чепчике, в левой руке у него новый спи­чечный коробок «Мини Купер» — вот такова цена компании его матери, предполагает он. Приходящая няня разогревает в кухне спагетти. До Ганна доносит­ся сперва какой-то «бум», а затем звук постепенно выходящего из конфорки газа. Когда его мать повер­нулась к зеркалу, чтобы в последний раз проверить, все ли в порядке: бежевый макинтош, розовато-ли­ловый шифоновый шарф, медного цвета кудри, зеленые тени, — он собрал всю свою «силу» в кулак и, уг­рожая им господину Безобидному, сильно ударил последнего прямо в бородатую челюсть. Маленький Ганн, охваченный гордостью и стыдом, считает, что должно последовать что-то большое, глобальное, будто смена научной парадигмы. Но мужчина, сидя­щий на кушетке, лишь ухмыляется и не думает под­нимать с колен свои ладони. «Это лишнее, мой друг», — шепчет он, вставая и ероша теплые волосы Ганна. Затем обращается к Анджеле: «Машина ждет». Анджела целует Ганна в щеку, оставляя на ней отпе­чаток губной помады. У них есть свой секрет: ему можно ложиться спать, не смывая его. Губы у нее теплые и липкие. У двери она поворачивается к нему еще раз и посылает воздушный поцелуй. Бородач машет ему рукой и подмигивает. И Ганн тоже машет, пока медленно растягивается коридор и удаляется дверь. Он машет, улыбается и говорит про себя: «Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу...»

Я тоже бормотал похожие непереводимые слова, когда проснулся. В поту и возбуждении. Одеяло, при­крывающее лишь ноги, смято. Попытки проникнуть снова в пределы сознания, сопровождаемые шаткой походкой и непристойными песнями. Затем присел на кровать, тяжело дыша и удивляясь стойкости про­сыпающегося мира: комната, шумный транспорт, погода. Вот уже зовут вниз: принесли колумбийскую марихуану и несколько небольших доз кокаина; ис­кренне — чуть было не вырвалось «покорнейше» — благодарю за то, что все это время я находился здесь. Трудно себе представить, но ведь вам приходится проводить так ночь за ночью. Должно быть, это тре­бует привыкания...