Я, Люцифер

На всякий случай мне пришлось сходить к агенту Ганна, Бетси Галвез. Представляете, я никак не могу усадить себя написать эти четырнадцать сцен. Эта постоянная писанина вызывает непрекращающиеся отклонения от начального намерения и сонливость. Вообще-то у меня написана большая часть сцена­рия — так называемые значимые сцены, и Трент считает меня Богом, но неужели вы думаете, что я могу заниматься только работой? Я включаю компью­тер Ганна, жду, когда закончится эта нудная загрузка, и вот на десктопе появляется улыбающаяся Пенело­па. Вынужден признать, что в компьютере существу­ет файл без названия (как и киносценарий «Люцифе­ра») — этот файл назывался по-разному: «Кое-что», «Как бы то ни было», «Последние слова», «Почему я не знал» и «Долбаный рай», и он свидетельствует о моем уклонении от выполнения взятых на себя обя­зательств. Вы должны знать его содержание, вы ведь читаете его. Это всего лишь повествовательная вер­сия блокбастера, «романизация» (так, кажется, по-научному это называется), но вы, разумеется, в курсе, что версия получилась гораздо хуже. Я будто посто­янно борюсь с тем, чтобы не писать о Деклане Ганне, а писать о себе.

Я собирался послать эту версию Бетси по почте анонимно, ибо хотел лишить Ганна притязаний на эту рукопись (знаете, постоянно находишься перед искушением сохранить ее для себя, но это, безуслов­но, глупо), а затем мне пришло в голову (ужасно раздражает то, что мне в голову постоянно приходят самые разные мысли, эта привычка появилась после того, как я занял тело Ганна и перестал быть осведом­ленным о том, что произойдет в будущем), мне при­шло в голову, что она может оказаться среди матери­алов, добровольно предоставляемых для опублико­вания, или в одном из файлов секретаря с надписью «Рассмотреть позже», или, что еще хуже и унизитель­нее, в корзине для мусора. Вот почему я отправился навестить ее. Ганн обычно звонит и договаривается о встрече. Но не я.

Ох уж эта погода... Люди, как вам удается почти не обращать на нее внимания? Пока я шел из Клеркенуэлла к Ковент-Гардену, дул легкий ветерок, кото­рый ласкал мое лицо и руки, словно лепестки розы. Небо (о, летнее небо, ради тебя я готов снять шляпу даже перед самим Всевышним) казалось высоким и бесконечным, низкое солнце испускало оранжевые и зеленоватые пятна, цвета которых в вышине пере­ходили в сиреневый и голубой. Все это производило эффект белизны, разлившейся вокруг, который за­ставлял меня чувствовать себя в теле Ганна маленьким и одиноким, так же как и он ощущал это, будучи малы­шом, когда по непомерно высокой цене мать купила ему воздушный шар, наполненный гелием, который, естественно, выскользнул из его влажной ручонки и одиноко улетел вдаль. С тех пор осознание своего прямого отношения к чему-либо, находящемуся на почтительном расстоянии, вызывало у Ганна тошноту, у него начинала кружиться голова и его охватывал страх. (Как вы понимаете, я смирился с тем, что в мое повествование постоянно вмешиваются обрывки жизни Ганна. Ясно одно: чем дольше я нахожусь здесь, тем более впечатлительным я становлюсь. Странно, сколько всего запоминает тело. Оболочка, наполнен­ная любовью, страдания, влияющие на состояние артерий, опасения, касающиеся повторного появле­ния грибка. Кто бы мог подумать, что кровь и плоть сохраняют так много информации о психике?)

Старый добрый мир пах по-доброму и по-старому: благоухающая канализация, дизельное топливо, по­крытые карамелью орехи, жареный лук, гниющий от жары мусор, покрышки, запах мяты изо рта и явно не мяты. Из-за неожиданно открывшейся двери паба наружу, на свежий воздух, струился стойкий аромат коврового покрытия, обильно политого пивом, и за­пах окурков. Проходя мимо, я вздохнул, улыбнувшись (среди всего прочего там присутствовали закуски и отрыгнутое бухло). Закончив с последними штриха­ми, появлялись на улицах женщины, их лица букваль­но сверкали и светились: рты походили на кривые турецкие сабли различных цветов: красный, пурпур­ный, жемчужный, красно-коричневый, цвета мимозы и сливы, глаза с дымчатыми тенями слегка напоми­нали блеск бриллиантов, вспышки сапфиров, кра­пинки изумрудов и кусочки нефрита. Полегче, Люц, полегче. Они подобное наблюдают каждый день, и для них это не имеет никакого значения. Я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Находясь здесь, я хмелею, словно горький пьяница. Вы-то и понятия не имеете, что значат для меня эти каникулы (ника­ких священников в такси, никаких раввинов на лест­нице). Кажется, сенсорный квинтет Ганна перерабо­тал: ветер задул в другом направлении, тут же резко запахло чьим-то коричным лосьоном после бритья, лента неба отражается в сточной канаве, разгорячен­ные молодые тела наводняют метро, чье-то дыхание распространяет запах апельсинового конфитюра, от кого-то благоухает духами. «Вся одежда лишь пачка­ется, а пахнет человек», — сокрушался старик Хопкинс. Вы ведь не считаете, что я с ним согласен? Эй, миссис, послушайте, вы ведь не считаете, что я со­крушаюсь по этому поводу?