Я не боюсь говорить о сексуальном насилии

Сегодня вечером тоже выдался такой случай. Только музыку Алина включать не стала: болела голова, накатывало дремотное состояние, будто в начале простуды. Неудивительно: ноябрь, вирусы… Пыталась читать, но строчки, как часто теперь бывало, проваливались в пустоту, не складывались в осмысленное целое. Невольно она прислушалась к разговору за стеной и поняла, что говорят о ней. Повторялись имена «Максим», «Таня»… Алина подскочила, сжав кулаки: захотелось бежать к ним, крикнуть матери, чтобы замолчала, не смела выдавать ее тайны! Но вместо этого она лежала и слушала. Мать начала всхлипывать:

— За что это ей? За что нам?.. Разве мы самые плохие люди? Разве мы злодеи какие-нибудь?

— Неправильно ты задаешь вопрос. — Голос тети Любы звучал торжественно. — Надо спрашивать не «За что?», а «Зачем мне это?».

— Зачем?.. — Кажется, мать на некоторое время потеряла дар речи. — Люба, что ж ты такое говоришь? Какое тут может быть «зачем», если у нее жизнь рушится, все друзья от нее отшатнулись? Да ты ее давно толком не видела. Наверное, и не узнаешь: бедная девочка на себя не похожа. Не на что взглянуть: исхудала, никуда не ходит, одевается как пугало огородное…

— Дай-ка на нее взглянуть.

Дверь Алининой комнаты не запиралась на замок: мать никогда не нарушала ее приватность. Но для тети Любы право на личное пространство было не писано, и она возникла на пороге комнаты, даже не постучавшись. На лице, затененном павлово-посадским платком, жалость боролась с воодушевлением. Алина отодвинулась к спинке кровати. Тетя Люба, все так же без спроса, подвинула к кровати стул и ласково сказала:

— Алиночка, я тут поговорить…

— Мама, ты все рассказала? Почему?

Мать маячила в коридоре.

— Люба, зачем ты так… Не надо…

— Надо или нет, это пускай решает она. Алиночка, ты же не будешь против, если мы поговорим?

У Алины не было сил сопротивляться, и она кивнула.

— Вот видишь! — Тетя Люба победно обернулась к Алининой матери. — Это ты ее запутала: все время горюешь, говоришь, будто она стала некрасивая… А я не вижу, чтоб наша красавица стала хуже. Изменилась, это верно. Преобразилась даже. Вот только, наверное, не знает, что это за преображение такое и зачем оно ей дано.

Алине по-прежнему не хотелось разговаривать на эту тему, но она привыкла быть вежливой с родственниками. Кроме того, ведь она и сама, обдумывая перенесенные страдания, пыталась найти в них какой-то смысл, спрашивала себя: «Почему так все сложилось? Могла ли я это предотвратить? Может быть, это судьба?»

— Я-то помню, какая ты была! С самого детства красавица, умница, все тебя любили, хвалили, отметки твои отличные тебе даром доставались. Аты этим гордилась. А гордиться человеку нечем: все, что у него есть, даровано ему Богом. Ты разве об этом помнила? Знаю, даже не вспоминала. Затем и было послано это испытание, чтобы переломить твою гордыню. Чтобы поняла, что защиту и любовь истинную, неизменную, можно найти не у людей, а только лишь у Бога…

Алина слушала, убаюкиваемая однообразным напевным ритмом, но вдруг ее словно подбросило:

— Тетя Люба, что же получается: Богу не понравилось, что у меня все хорошо, и Он решил мне сделать гадость?

— Т-ш-ш! Так нельзя говорить: ведь это Бог!

— Какой же он Бог, если поступает так несправедливо?

— Мы так можем говорить о человеке, но не о Боге. Бог Сам устанавливает понятия справедливости, пойми! В Его руках все концы и начала. Поэтому тот, кто противится Богу, наказывает сам себя. Вот тебе бы принять с благодарностью случившееся! Внешне-то ты уже смиреннее, чем была: лицо не мажешь, одеваться стала скромнее. Вот еще бы гордыньку побороть…

Алина плохо запомнила, что происходило дальше. Она пыталась возражать, но слова застряли в горле; нахлынули рыдания, потом почему-то смех… Потом мать выпроваживала тетю Любу, а она кричала: «Бесы, бесы! Типичная бесоодержимость! Ее на отчитку надо!»