Я не боюсь говорить о сексуальном насилии

В девяностые годы, когда слово «рэкетир» было у всех на слуху, печальную популярность имел незамысловатый способ выколачивания денег. Все начиналось с того, что группка мускулистых парней со зверскими лицами и уголовными татуировками налетала на свежеоткрытый магазин, громила его, требовала всю выручку и, получив, исчезала, пригрозив наведаться еще. Владелец магазина рвал на себе волосы. Однако недолго ему приходилось пребывать в отчаянии: вслед за уголовными молодчиками являлись учтивые мужчины в дорогих костюмах, которые говорили: «По слухам, на вас тут напали бандиты? Мы об этих злодеях знаем и готовы защищать вас от них. Конечно, не бесплатно, поймите, ведь нам надо будет тратить время и рисковать собой, но мы согласны на умеренную сумму — гораздо меньшую, чем пришлось бы платить им…» Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: и первые, и вторые визитеры — члены одной банды. Понимал это и владелец магазина. Но платить — со вздохом — соглашался. А куда деваться? На территории, где он открыл магазин, эта банда — единственная власть; она установила здесь собственные понятия о справедливости. Возможность добиться любого другого решения просто отсутствует. Остается подчиниться им — либо лишиться имущества и, может быть, жизни…

У таких «толкователей», как тетя Люба, получается, что Бог и насильник — члены одной преступной группировки. Сперва Бог выпускает насильника, а затем, когда пострадавшая повержена, запугана и растоптана, является Сам: «А ну, сейчас же люби и повинуйся! А не то…»

Для людей, придерживающихся идеи «кто сильнее, тот и прав», в ней нет никакого противоречия с образом Христа, никакой причины для возмущения, бунта. Но в чем же тогда они видят отличие от логики насильника, принуждающего к любви силой?

Церковь видит иной смысл человеческих страданий. Священник Георгий Чистяков, рассуждая о смерти детей от онкологических заболеваний, пишет следующее:

«Легко верить в Бога, когда идешь летом через поле. Сияет солнце, и цветы благоухают, и воздух дрожит, напоенный их ароматом. „И в небесах я вижу Бога" — как у Лермонтова. А тут? Бог? Где Он? Если Он благ, всеведущ и всемогущ, то почему молчит? Если же Он так наказывает их за их грехи или за грехи их пап и мам, как считают многие, то Он уж никак не „долготерпелив и многомилостив" тогда Он безжалостен.

Бог попускает зло для нашей же пользы либо когда учит нас, либо когда хочет, чтобы с нами не случилось чего-либо еще худшего — так учили еще со времен Средневековья и Византии богословы прошлого, и мы так утверждаем следом за ними. Мертвые дети — школа Бога? Или попущение меньшего зла, чтобы избежать большего?

Если Бог все это устроил, хотя бы для нашего вразумления, то это не Бог, это злой демон, зачем ему поклоняться, его надо просто изгнать из жизни. Если Богу, для того чтобы мы образумились, надо было умертвить Антошу, Сашу, Женю, Алешу, Катю и т. д., я не хочу верить в такого Бога. Напоминаю, что слово „верить" не значит „признавать, что Он есть" „верить" — это „доверять, вверяться, вверять или отдавать себя". Тогда выходит, что были правы те, кто в 30-е годы разрушал храмы и жег на кострах иконы, те, кто храмы превращал в дворцы культуры. Грустно. Хуже чем грустно. Страшно.

<…> Что мы знаем о Боге? Лишь то, что явил нам Христос (Ин. 1:18). А Он явил нам, кроме всего прочего, и Свою оставленность Богом и людьми — именно в этой оставленности Он более всего соединяется с нами.