Я не боюсь говорить о сексуальном насилии

Грекам, а вслед за ними и римлянам всегда хотелось все знать. <…> И о Боге, когда они стали христианами, им тоже захотелось знать — может Он все или нет. Отсюда слово „Всемогущий" или Omnipotents… А Бог „неизречен, недоведом, невидим, непостижим" (это мы знаем не из богословия, а из молитвенного опыта Церкви, из опыта Евхаристии — не случайно же каждый священник непременно повторяет эти слова во время каждой литургии), поэтому мы просто не в состоянии на вопрос „Может ли Бог все?" ответить ни „да", ни „нет". Поэтому, кто виноват в боли, я не знаю, но знаю, кто страдает вместе с нами — Иисус»[9].

Поэтому не стоит прибегать к стереотипным доводам, желая привлечь страдающего человека к Богу. Если вы извлекаете некий нравственный урок из происшедшего лично с вами несчастья, вы вправе делать это; но воли Бога о другом человеке вы не знаете и знать не можете. Делиться своими соображениями по такому деликатному вопросу бестактно: вы причините дополнительную боль, и ваше миссионерство приведет к обратному результату.

В ответ на вопросы, подобные Алининому, можно просто сказать: «Я не знаю, в чем смысл твоего страдания. Я знаю только, что Бог тоже страдал, и Он тебя понимает».

Как помочь подруге

Была середина зимы, самое темное, глухое и безнадежное время между новогодними праздниками и 23 февраля. Алина, как обычно, возвращалась с работы. И вдруг ее окликнул очень знакомый голос:

— Привет! А я как раз к тебе…

— Вася! — вскрикнула Алина и тут же поправилась: — Ой, Василиса! Как ты тут оказалась? Давно приехала?

Василиса заговорила — как всегда, громко и сбивчиво:

— Ты телефон сменила и в соцсетях не бываешь. А я всего на десять дней, и вот — сразу к тебе. Тебе какие-то грубияны на страницу писали, я так и не поняла, в чем дело, извини, тогда как раз учеба навалилась… Как вообще жизнь?

Этот вопрос больно задел Алину.

— Жизнь? Да так… По-разному.

— А в чем дело? Неприятности в институте?

— Я взяла академ.

Василиса ахнула.

— Почему? Ты заболела?

— Слишком долго объяснять.

Первый прилив радости от встречи с подругой сменился привычной тяжестью: Алина поняла, что ей совершенно не хочется признаваться в том, что с ней случилось, не хочется приглашать Василису домой, в комнату, где не убиралась, должно быть, с Нового года. Но Василиса проявила свойственную ей настойчивость:

— А я, знаешь ли, никуда не тороплюсь, объясняй хоть все десять дней. Слушай, давай где-нибудь посидим, поговорим, как раньше, а?

Алина готова была выставить иголки, как еж, который не хочет, чтобы его трогали. Но терять подругу тоже не хотелось. Не так много в мире осталось людей, настроенных с ней общаться. Пару минут назад казалось, что таких не осталось совсем.

— У меня денег мало, — по инерции сопротивлялась она. — Я неподходяще одета…

— Ну я же тебя не в ресторан веду! Зайдем в кафе, возьмем по чашечке капучино. За мой счет. А в следующий раз ты меня угостишь! Давай, а?

Освещение в кафе было приглушенным, и, несмотря на конец рабочего дня, людей в зале было немного. Подруги выбрали столик в уголке, подальше от других. Алина замялась, не решаясь расстегнуть куртку, но все-таки сделала это. И сидеть в шапке было бы слишком жарко… Василиса посмотрела на подругу с удивлением и жалостью.

Алина словно увидела себя нынешнюю ее глазами: голова неделю не мыта, волосы кое-как стянуты на затылке резинкой, потертый бесформенный серый свитер…

— Алинка, да что с тобой? Чего ты такая убитая, а?

— Правда, убитая. Только не понимаю, кто меня убил. Наверное, сама себя…

В кафе было так уютно, Василиса смотрела так сочувственно, что Алина — впервые за долгое время — заговорила, перескакивая с одного на другое. Она рассказывала то о Максиме, то о ненавистной работе, то о преследованиях в соцсетях, то о том, как она мечтает повернуть время вспять, чтобы вести себя по-другому, то о злополучном заявлении в полицию, то о поведении Тани, то о том, что из академа уже не выйдет, потому что не в состоянии учиться, не сможет себя заставить переступить порог института… Алина ловила себя на том, что постоянно меняет тему, говорит непонятно, однако Василиса, по-видимому, отлично ее понимала, потому что слушала эмоционально, перебивая монолог возгласами, сочувственными или негодующими. Алине казалось, что она будет говорить целый вечер, но неожиданно порыв иссяк. Только тогда она отпила из кружки кофе, который успел остыть, и ощутила, что по лицу текут слезы.