Я не скажу, кто твоя мама (СИ)

— Я люблю тебя, Эллеонора, — признался он, с сожалением закончив чудесный утренний поединок и целуя ее в губы долго и настойчиво.

— И я люблю тебя… Всеволод… Так сильно… Наконец поцеловал. Я вчера всё ждала — и до секса, и после… А уж во время… Почему ты меня не целовал?

— Ну извини, дорогая, — с подчёркнутой обходительностью объяснил Петров. — Ты же сама накануне твердила: «я тебе не жена, мы не муж и жена»… Поэтому всякую интимность я послушно исключил. И целуешься ты теперь как-то странно.

— Дай время привыкнуть к твоей бороде, Петров. Поцелуй ещё, пожалуйста. Очень надо, правда… Ох, как же это хорошо… — прошептала она, когда они наконец оторвались друг от друга. — Быть твоей женой…

— Было бы хорошо — ты бы так легко от меня не свалила.

— Я сломалась и совершила чудовищную ошибку. Мне кажется, я и сейчас твоя жена…

— Это тебе только кажется. Ты права в том, что давно уже никакая не жена мне. А я тебе не муж. И теперь придётся тебя вытолкать прежде, чем сюда придёт дочь. Чтобы зря её не нервировать. Из вас двоих я выбираю её и здоровье её нервной системы, извини. Достаточно вы все ей в Ленинграде помотали нервы. Хотя да — было хорошо. Ты вспомнила, что это такое… когда в постели всё решает мужчина. А ты просто позволяешь об себя насладиться так, как надо мужу. И ловишь от этого кайф.

— Помню твои сексистские шуточки. От них я тоже ловила кайф, так что прикалывайся дальше, — Ельникова отвернулась и уставилась немигающим взглядом на фотографию Юны у изголовья постели.

— Какая красавица… — пробормотала она. — С такой внешностью надо в модели. А лучше сразу в Голливуд. Когда она провожала меня, мужики на улице просто шею сворачивали.

— Даже удивительно. Мы-то с тобой, мягко говоря, не красавцы оба… Видно, в бабку пошла…

— Помнишь, как я внешне не понравилась твоей красивой матери? Она жива ещё?

— Нет, их с отцом уже нет. А твои?

— Тоже не стало несколько лет назад.

— Жалко. Алексей Васильевич такой шутник был, умел подбодрить шуткой. А Нелли Георгиевна, кажется, была мне до смерти благодарна, что я женился на её дочурке с характером… А как она по Марине убивалась…

— Они оба убивались. Иначе могли бы прожить и подольше… Кстати, я слышала, что твоя мать тебе сказала, когда я вышла из комнаты. «Посимпатичнее-то никого не нашлось в этой твоей Москве?». И сразу — привет, старые комплексы… Ей, ну… нашей… я тоже постоянно старалась привить какие-то комплексы. Хотела, чтобы она страдала, как я… А за что? За то, что жива она, а моя дочь, скорее всего, умерла. Откуда мне было знать, что она и есть Марина? Я не узнала в её внешности черты своей замечательной «любящей» свекрови… которую, к слову, видела-то один раз в жизни.

— А почему ты почти не называешь Юну по имени? — отчуждённо спросил Петров.

— Привычка… Потому что эти годы постоянно себя одёргивала. Назвать её по имени — значит, признать её присутствие в своей жизни, пустить ее в сердце. Назвать её по имени, полюбить её имя… казалось мне предательством по отношению к утраченной дочке. К нашей Мариночке.

— Надо же… даже не стала врать и изворачиваться.

— Больше я не стану тебе врать ни под каким предлогом. Всеволод… Всё-таки… почему ты не сказал, что Марина жива… Почему даже не попытался выйти со мной на связь? Что было бы, если бы у меня не сохранилась ещё с позапрошлого года, когда я в Миннеаполис на конференцию приезжала, действующая виза — сколько бы мне пришлось её сейчас ждать, где на неё подаваться? Метаться между странами и сдохнуть? Ты на это рассчитывал?

— Лена, скажи, ты любишь Юну?

— Люблю больше всего на свете.

— Но нагадить ты ей хотела?

— Хотела… и гадила.

— Вот и ответ на твой вопрос. Я тебя люблю… Но это не помешало мне тебе нагадить.

— Гадкий мужик…

— Гадёныш приносит свои извинения гадской подруге. Впредь обязуюсь не гадить.

Петров почувствовал, что его снова тянет в сон. Ельникова неловко подползла к нему и прижалась:

— Если бы не этот сеанс дикой щекотки. Ты меня утомил до крайней степени. Я не выспалась… хочу ещё подремать. Ладно?

Когда она проснулась, был уже почти час дня. Не обнаружив мужа рядом, Ельникова испуганно позвала хриплым после сна и вчерашних криков голосом:

— Всеволод… Всеволод!

— Здесь я, не истери, — ворчливо отозвался он, входя в спальню. — Всеволод… Где те времена, когда я Володей для тебя был?

— Всё-таки я обычно звала тебя Всеволодом.

— Н-ну да. Но в интимные моменты у нас в ходу чаще как раз Володя был. Иной раз даже и Володенька или Володечка, — подмигнул мужчина. — Ты любила соригинальничать. Остальные-то меня всю жизнь Севой звали. А ты подобрала вторую часть моего имени и страстно склоняла.

— Так это в отместку. Ты же тоже придумал меня звать не Элей, а Леной.

— Ну и как себя чувствует наша Лена?

— У Лены всё тело болит. Шею саднит. К груди не притронуться.

— Ого. Да ты вон у меня вся в синяках. Что? Зацеловал, защекотал, затрахал?

— Я бы еще добавила, что общипал и искусал. Но я не жалуюсь.

— Я зато жалуюсь. Двадцать лет ты у нас украла.