Я не скажу, кто твоя мама (СИ)

— Я двадцать лет мертва была. Мне не нужна была жизнь без дочери. Я в любом случае не смогла бы заниматься с тобой сексом. Не смогла бы снова забеременеть, родить ещё ребёнка… не смогла бы, — Ельникова отчаянно замотала головой.

— Понимаю. Моя жизнь тоже кончилась. Но всё-таки… возможно, в конечном итоге вдвоём мы смогли бы. А ты… даже не попыталась.

— Ты знаешь, что я пыталась. У меня не вышло. Два года пыталась после того, как она исчезла.

— Кто «она»?

— Наша дочь.

— Ты помнишь её имя?

— Марина, — прошептала Ельникова. — Наша волшебная Мариночка.

— Теперь она Юна, Лена. Ю-на. Можешь повторить?

— Я знаю, что она Юна, — Ельникова тяжело вздохнула.

— Я тебя ненавижу, — спокойно сказал Петров. — Ты её видела каждый день начиная с её шестнадцати лет. У меня не было подобного счастья. Пожалуй, я должен задушить тебя от зависти.

— Она тебя любит, а я её любовь потеряла по собственной вине. А первый год её жизни? Ты столько времени с ней проводил — а я не успела толком её узнать. Думала, впереди годы, десятилетия — всё ещё успеем мы с ней… Кто кому завидовать должен? — Ельникова неуклюже попыталась сесть в постели и застонала. — Боже. Я жила, ничего не чувствуя. Тело словно очнулось. Я натурально воскресла. Это… потрясающе. Ты волшебник. Но я ни за что не смогла бы испытать подобное, если бы… если бы не знала, что мой ребёнок жив.

— А мне знаешь что нравится? Что у нас всегда было такое сильное физическое притяжение. Что мы чувствовали друг друга именно телом. И ребёнка родили такого же.

— Такого же? Ты серьёзно? Это как?

— Возможно, это помогло Юне узнать и почувствовать нас. Дочь мне не раз говорила, что чувствовала родного, близкого человека. Узнала твой голос и мои руки, представляешь, какая у нас дочь. Хамка, конечно, но… Не себя надо жалеть, а успеть ей дать так много, как мы можем. Ты меня поняла?

— Я тебя поняла.

— И что ты поняла?

— Что надо… собрать всю волю в кулак.

— Именно. Сделать тебе завтрак? Кашу будешь? Быстрорастворимая овсянка.

— Мне всё равно. Съем, что дашь. Даже дерьмо собачье.

— Это интересное извращение, но мы сегодня не будем так экспериментировать. Это же только ты обожаешь потчевать близких говном.

Когда они гуляли после завтрака возле дома, Ельникова вдруг взяла Петрова за руку.

— Юнушка у меня тоже любит за ручку ходить. И за ручку её, и на ручки… — пошутил Петров. — Девочки у меня совсем от рук отбились, бедолажки мои. А бедный Вовик сдох, как Бобик…

Ельникова улыбнулась, слабо потёрлась щекой о его плечо. Она была непривычно притихшей; мужчина потормошил её:

— Ленок… Ленусь, ну чего ты? Неважно себя чувствуешь? Сильно болит?

— Да чему там болеть. Ничего нового я не познала. Ты меня и в молодости любил растерзать до потери пульса. Обжарить со всех сторон…

— Не преувеличивай.

— Было, было, Петров. Помнишь, когда только начали встречаться. Иногда я бывала так уничтожена твоими экспериментами, что лежала, боялась шелохнуться и думала: в лапы какого маньяка я угодила, хорошо, что мучитель выдохся и что я жива. И уже не могла дождаться следующего раза, когда мы уединимся и ты меня отжаришь в ноль… в отрицательные величины. Боялась, что в любой момент сказка может прекратиться…

— Ты никогда не жаловалась, что что-то для тебя неприемлемо, — заметил Петров. — Всё воспринимала молча, никогда не стремилась обсуждать со мной интимную сторону наших отношений. Я, конечно, тоже не умел на эти темы трепаться, умел тебя только так-сяк вертеть без передышки. Может, и зря, а то вон Юна недавно у меня совета попросила. Я даже как-то растерялся.

— Интересно, что ты такого присоветовал доверчивому неиспорченному ребёнку.

— Тебе лучше не знать. Нечто в ненавидимом тобой сексистском духе.

Ельникова засмеялась, гладя его по спине.

— Нет, я не к тому, что была обижена. Я не видела необходимости в обсуждениях. Мне всё нравилось… если оно было с тобой. Помню, как ты меня поцеловал в первый раз: уже раздевать начал — но, слава богу, всё-таки вспомнил, что надо бы поцеловать сначала. Я думала, я эти чувства не переживу в здравом уме. Знаю, мне удивлялись, что я за тебя замуж вышла; но подстроиться под твоё дичайшее поведение, когда ты бегаешь и орёшь постоянно, для меня никакого труда не составило.

Петров снова уткнулся Ельниковой в волосы, как три дня назад; поцеловал в макушку:

— Сейчас у меня уж не те силы, чтобы бегать и орать, как прежде; но чувствую, что внутри меня порой всё бегает и орёт. И я тоже помню, что мне говорили, узнав, что я женился на Ельниковой! «Неужели кто-то осмелился?…». Эх я храбрец! Быстро приручил и одомашнил эту дикарку. Не так сложно оно и было… Если бы они только знали, какая ты горячая штучка!

— Горячая я только с тобой. В любых других руках я лопата лопатой.

— Какие волосы у тебя приятные, если без лака! Смотри, что делаю на свой страх и риск…

— Ладно, хватит с тебя одного фингала. Волосы изрядно поредели, если ты заметил.

— Нет, заметил только, что поредели мозги.

— Володя, остановись, если второй глаз тебе дорог, — Ельникова шутливо замахнулась.