Я никогда не была спокойна

…борьбы, ради которой я пожертвовал семьей, здоровьем, всем. Дженнари[506] говорит, что я вел себя двусмысленно по отношению к войне. Я напоминаю ему и вам, что из-за своей позиции я был осужден и попал в тюрьму, в то время как он, проводивший столь безупречную политику, не испытал никаких неудобств[507].

Анжелика согласно кивает, когда Лаццари вспоминает, что те же туринские коммунисты заявили, что «невозможно продолжать борьбу и не надо занимать фабрики». Те самые коммунисты, которые расколом в Ливорно ослабили весь итальянский пролетариат. «Мы всегда ревностно следим за сохранением единства политической организации», которая не состоит из групп, образовавшихся вокруг Серрати и Турати, а является «единым и целостным движением, противостоящим итальянской буржуазии». Это не означает, продолжает Лаццари, что они не хотят «устранить» реформистов: «Но оставьте за нами право самим отвечать и выбирать пути для сохранения влияния партии на рабочих»[508].

Речь Лаццари сопровождается свистом, выкриками из зала, а выступление Дженнари – аплодисментами. Особенно когда итальянский коммунист с поднятым забралом набрасывается на Турати и утверждает, что ИСП, возглавляемая максималистами Серрати, Лаццари и Балабановой, придерживалась последовательной антивоенной линии: фактически, говорит он, в конце концов от абсолютного нейтрализма они перешли к лозунгу «Не присоединяйся, но и не саботируй». И все это благодаря патриотизму Турати. Врагами коммунистов номер один теперь стали не фашисты, а реформисты.

А Ленин Итальянской социалистической партии подписывает смертный приговор. «Партия, которая по-прежнему имеет союзником такого оппортуниста, как Турати, не может быть партией Коммунистического Интернационала». Анжелика убита. Она не может поверить, что Владимир Ильич, который в личных беседах всегда подтверждал ей свое политическое уважение к Серрати и Лаццари, теперь их распинает. «Вы не готовите революцию, вы ее дезорганизуете». В зале раздаются аплодисменты. И Ленин опускает нож гильотины: он упрекает максималистов, получивших девяносто восемь тысяч голосов, в том, что они решили «идти с четырнадцатью тысячами реформистов против пятидесяти восьми тысяч коммунистов». Это «ясное, точное, вещественное доказательство того, что политика Серрати вредна для Италии». В прошлом году Серрати приезжал в Москву, назвал «идиотизмом» подражание и служение русским и просил предоставить итальянцам свободу действий.

И что же мы увидели? Серрати проделал великолепный трюк. Он порвал с 58 тысячами коммунистов. И теперь товарищи приходят сюда и говорят нам: «Если вы нас отвергнете, то рабочий класс будет дезориентирован». Нет, товарищи, вы сами себя обманываете. Рабочий класс в Италии сейчас дезориентирован, и каково же будет их смятение, когда мы скажем: «Выбирайте, товарищи, выбирайте, итальянские рабочие, либо вы с Коммунистическим интернационалом, либо с меньшевиками, которых мы знаем уже лет двадцать, с которыми мы никогда не будем стоять вместе в подлинно революционном и коммунистическом Интернационале[509].

Анжелика больше не может это слушать. Она выходит из Кремля, в длинной юбке до пят, и уединяется в своем гостиничном номере, а в голове у нее эхом отдаются слова матери. Еще одна человеческая и политическая неудача, что для нее одно и то же. Речь Ленина падает, как лезвие гильотины, на шею всех социалистических движений. Слова диктатора на долгие десятилетия определят отношения между Москвой и коммунистическими партиями в остальном мире.

Июнь 1921 года. Через шестнадцать месяцев Муссолини вступит в Рим. Многие коммунисты, придерживающиеся жесткой линии, поддержат фашистский режим; многие реформисты-социалисты будут убиты, брошены в тюрьмы, отправлены в ссылку. Через полгода Балабанова уедет из России без всякого сожаления. «Неудобная моралистка» получит разрешение ЦК КПР на эмиграцию «при условии, что она никогда не будет предавать гласности свое несогласие по итальянскому вопросу».