Я никогда не была спокойна

Она пишет на нескольких языках и придает каждой версии свой ритм, свои нюансы, свое особое настроение. Наконец, в период сильных личных страданий, проявилась художественная жилка, подавленная семейным воспитанием.

Теперь для меня началась новая жизнь. Испытывая чистую радость созидания, я чувствовала, что родилась заново. Я осознала, что эта новая деятельность является продолжением моей ораторской деятельности, и поняла, что имели в виду люди, когда писали о моем искусстве оратора. Бессознательно я выражала в своих речах то же самое стремление к гармонии и ритму, которые я теперь выражала в стихах[514].

В Швеции она прожила чуть более года. В голове у Анжелики поселилась навязчивая идея – вернуться в Италию. Но получить итальянскую визу невозможно. Да и время не самое подходящее: в 1922 году происходит Марш на Рим, и государственная власть уже нацелилась на новый политический курс. Однако Анжелика хочет быть ближе к итальянцам. И решает переехать в Австрию, вернуться в старую добрую Вену, голодную и разрушенную войной. В этом городе Балабанова чувствует, как в ней снова просыпается творческая энергия. Здесь иной, более гуманный социализм, без насилия. Строится жилье для рабочих, школы для их детей. Австромарксизм проповедует не революцию, а глубокие реформы. В Европе царит социализм Отто Бауэра и Фридриха Адлера – он совсем другой, он построен по своим правилам: не демонизирует коммунистический опыт, но и не разделяет его репрессивные методы. В «красной Вене» Балабанова видит другую возможность построения мира, здесь соблюдают оптимальный баланс между умеренным социализмом и социализмом с ленинским уклоном. Однако этого слишком мало для нее, оставшейся максималисткой, революционной социалисткой. Австрийцы, напротив, считают, что Анжелика готова вновь присоединиться ко Второму интернационалу. Это иллюзия. Она не может стереть из памяти историю Циммервальда. Кроме того, у нее больше нет сил заниматься политикой.

Она измучена и срочно нуждается в работе. Она не приняла деньги, которые Ленин выделил ей на отъезд, она не сотрудничает с журналистами; чек, который она получила от своей семьи, после войны пропал. У нее нет денег. Она практически ничего не ест, но вынуждена платить за маленькую комнату, которую занимает в пансионе на Альзер-штрассе, 26. Ей ничего не остается, как снова начать преподавать языки. Она размещает в газетах объявления и начинает давать уроки французского на дому или в своей скромной квартирке.

Когда я стояла в переполненном трамвае или давала уроки на дому, лежала на кушетке, страдая от боли и изнеможения, были моменты, когда я чувствовала себя слишком больной, чтобы продолжать все это. И все-таки я была счастливее, чем когда-либо за прошедшие три года моей жизни в России[515].

Рано утром я шла на первый урок и возвращалась домой поздно вечером. Перерывы между уроками я проводила дома, лежа на диване, с компрессами и лекарствами, замученная физическими болями, но морально удовлетворенная тем, что выбрала путь, который диктуют мне мои принципы.[516]

Теперь она чувствует себя свободной от морального бремени, она чувствует себя пролетарием среди пролетариев. Постепенно к ней возвращается желание жить. Появляются силы. Общение с молодыми учениками – панацея, оно вливает в ее жилы новую энергию. Но она продолжает писать стихи, которые вступают в противоречие с ее представлением о жизни как о «порыве и напоре», обнаруживая двойственность ее души, скрытую ее сторону.

Жить, чтобы страдать?
Умирать, чтобы не страдать?
Страдать, чтобы не умереть?
Жизнь всегда приходит к нам, чтобы предупредить нас.
Что мы должны терпеть, терпеть,
Выдержать.
Но мы бунтуем.
И спрашиваем себя
Cui prodest?
Жить иллюзиями,
Ради иллюзий,
Ради разочарования
В конце жизни
Cui prodest?[517]