Я никого не хотел убивать

До неприличия скомканной салфеткой она вытерла испачканное тушью лицо.

— Почему так считаешь? — заинтересованно спросил я. — Орудие убийства такая вещь, на которую сразу обращают внимание. При тщательном осмотре…

— Я не такая наивная дурочка, как ты обо мне подумал! — с чрезмерной поспешностью заявила она. — Иван Никанорович ещё не успел закоченеть, когда я прижала его ладонь к рукоятке ножа.

— Тем не менее, тобою допущено слишком много других необдуманных ошибок, — непреклонно пояснил я. — Буквально мелочи, из которых специалисты смогут выстроить целую пирамиду неопровержимых улик.

— Я не виновата, что у меня нет криминального опыта.

— Это характеризует тебя лишь с положительной стороны.

— Мне какая от этого польза?

— Огромная! Просто ты об этом ещё не знаешь, — сказал я. — К тому же, Танечка, ты слишком быстро созналась в совершённом преступлении.

— Лично я не вижу в этом ничего предосудительного. Кому какое дело? Решила признать свою вину, вот и признала! А слишком быстро или медленно, какая разница?

— Обычно так поступают лишь в том случае, когда преднамеренно покрывают настоящего убийцу. Или же в ином, когда желают взять на себя незначительное правонарушение ради того, чтобы уйти от возмездия за совершённое более тяжкое преступление.

— Что же мне теперь делать? — не переставая теребить салфетку, спросила она.

— Для начала перестань выдумывать всякие небылицы и прекрати заниматься самооговором, обвиняя себя в том, чего никогда не совершала.

— Тебе легко рассуждать…

— Не пытайся запутать следствие, заведомо направляя его по ложному следу, — посоветовал я. — Лучше сразу начни говорить правду…

Лихачёва скривилась.

— Леночка, моя родная, единственная дочь! — обеспокоенно проговорила она.

— Уже давно это понял. Ты начинаешь повторяться…

— Кроме неё, у меня больше никого нет.

Мне пришлось сделать усилие, чтобы не высказаться открытым текстом.

— Во-первых, у тебя её никто не отбирает! — рассудительно произнёс я. — Во-вторых, пока ещё, кроме тебя самой, её никто и ни в чём не обвинил.

— Если с моим ребёнком что-нибудь случится, я этого не переживу. Я погибну… — в отчаянии проговорила Лихачёва. — Иван Никанорыч требовал, чтобы моя девочка стала его любовницей! Представляешь? Чистое непорочное дитя…

Я в очередной раз грузно опустился на стул и постарался доходчиво объяснить:

— Танюшка! — сказал я, скрывая нотки нарастающего раздражения. — Всеми допустимыми средствами пытаюсь до тебя достучаться, но ты меня упорно не слышишь. Или просто не хочешь слышать…

— Это ты упорно не желаешь меня слушать! — обиженно отозвалась Лихачёва.

— Мне трудно, да и нет ни малейшего желания спорить. Всё равно каждый из нас останется при своём мнении, — настойчиво продолжил я. — Если твой ныне покойный сосед совершил что-то неправомерное, то ты имела полное право обжаловать его действия…

Я счёл неправильным вести разговор слишком мягко, чуть ли не виноватым голосом, поэтому более жёстко заявил:

— Да и не только имела право, но и была обязана это сделать, практически сразу, как только узнала о том, что он начал приставать к твоей девочке.

Татьяна окинула меня таким презрительным взглядом, что мне стало не по себе. Мысленно я был вынужден признать тот факт, что обращение граждан в правоохранительные органы, по ряду как объективных, так и субъективных причин, не всегда приводили к желаемым результатам.

— В любом случае, требую, чтобы ты рассказала мне правду! Иначе…

Я запнулся на полуслове, но мгновенно собрался с мыслями и продолжил:

— Иначе можешь считать, что напрасно набрала мой номер телефона!

— Неужели всё настолько серьёзно? — продолжая всхлипывать, поинтересовалась Лихачёва.

— Должен знать, что на самом деле произошло в твоей коммунальной квартире в тот роковой день, — настойчиво повторил я. — Не зная всей правды, я не в состоянии тебе чем-либо помочь…

Я постарался хоть немного улыбнуться, но мои глаза, наряду с настроением, наверняка остались задумчивыми. Я ни на минуту не переставал мечтать о тех деньгах, которые, по словам Лихачёвой, до сих пор могли находиться в шкафчике Ивана Никаноровича.

— Леночка вбежала в нашу комнату с разбитой губой, — с трудом выговорила Татьяна. — Девочка была страшно напугана. Её трясло, будто в лихорадке. В каком-то безумном состоянии она повторяла одно и то же: «Дядя Ваня пытался меня раздеть! Вызови полицию…»

Татьяна перестала плакать. Я взял графин, заново наполнил стакан, и предложил выпить воды, но она наотрез отказалась.

— У меня до сих пор какое-то смутное ощущение… — заметно помрачнев, сказала Лихачёва.

— В чём именно оно выражается? — официальным тоном спросил я.

Разумеется, задавая этот вопрос, я по-прежнему преследовал меркантильные интересы. Одно дело, если бы мне удалось спасти от уголовной ответственности Татьяну, и совсем другое, если с моей помощью её дочь будет оправдана. Случись такое, Лихачёва считала бы себя обязанной по гроб жизни. На протяжении долгого времени я мог бы заходить к ней в гости как к себе домой.