Я остаюсь здесь

Кто-то выкрикнул, что его коровы не питаются компенсациями. Остальные стучали кулаками, сыпали проклятиями, говоря, что без полей и скота они умрут с голоду.

– А что, если мы не согласны на вашу компенсацию? – спросил Эрих.

Все замолчали. Два итальянца медленно опустошили свои бокалы, пожали плечами и посмотрели на нас с полным безразличием. Тишина стала настолько напряженной, что одно неправильное слово могло привести к драке. Они опять вытерли свои рты тыльной стороной руки, встали и направились сквозь толпу к выходу.

Кто-то набрался смелости повторить вопрос Эриха только тогда, когда они уже вышли из таверны и запах мокрой земли и сена заполнил все вокруг. Он разливался в воздухе свинцовой тяжестью и заставлял нас сглатывать слюну. Взгляд на колокольню вызывал глубокий вздох бессилия. В окнах домов виднелись женщины, прижавшиеся губами к запотевшим от их дыхания стеклам. На руках они держали уже уснувших детей.

Перед тем как сесть в машину, тонкий сказал:

– Если вы не согласитесь на компенсацию, возникнут проблемы.

– Существует закон о принудительной экспроприации, – добавил толстый, прежде чем захлопнуть дверь автомобиля.

Автомобиль тронулся, воздух перестал пахнуть мокрой землей и сеном и наполнился запахом бензина. Мы продолжали кашлять, пока машина не скрылась за поворотом.

Мы с Эрихом возвращались домой в абсолютной тишине. В небе мерцал каскад звезд и висела луна. Хором стрекотали сверчки.

– Настанет день, когда, чтобы сохранить достоинство, придется кого-нибудь убить, – сказал он, роняя спичку.

Глава четвертая

Слушать, как подеста[7] зачитывает на городской площади декларацию о вступлении в войну, я не пошла. Осталась дома с ма сортировать шерсть. Несколько недель спустя сын пекаря – один немногих, кто, как мы и семья Майи, решил остаться, – нашел в почтовом ящике повестку с призывом на фронт. И сразу же главным всеобщим страхом стали эти треклятые повестки в королевскую армию. Завидев местного почтальона, мотоцикл или джип карабинеров, одни женщины выскакивали на улицу взъерошенные, с мукой на руках, другие инстинктивно закрывали ставни и бросались в постель. Эрих говорил, что скоро придут и за ним тоже.

Все эти бронированные машины, пересекающие долину туда-сюда, внезапно стали меня пугать. Я стояла на пороге и смотрела на лица солдат, утрамбованных в кузовы грузовиков, на их квадратные челюсти под касками, сверкающими на солнце, на их негнущиеся руки, намертво вцепившиеся в автоматы на плечевых ремнях. У них были загорелые, обветренные, гладко выбритые лица и короткие волосы, и я вспоминала, как еще совсем недавно они были молодыми беззаботными ребятами с взъерошенными волосами и отросшей щетиной, которые увивались за девушками, не думая ни о какой войне.

Эрих не разговаривал, молча курил как паровоз и дышал почти неслышно. Оставлять нас одних он боялся больше, чем идти на фронт.

– Если меня призовут, позаботься о Михаэле, – повторял он мне, прежде чем уснуть. – Ни о чем другом не думай.

Этим «другим» была ты.

Это были месяцы, полные тревоги и беспокойства, они тянулись медленно, даже лениво. Все мы чувствовали себя как в ловушке, стиснутые бесконечным изматывающим ожиданием, и прятались по домам. Мне не хватало па, его добродушной улыбки, его умения заставить меня взглянуть на вещи под другим углом. Эрих был не таким. Жизнь для него была борьбой, а смелым был только тот, кто отдавал всего себя правому делу, даже когда поражение было уже предрешено судьбой.

Тем временем Михаэль взрослел и превращался в мужчину с басовитым голосом и широкими плечами. Между нами начала расти странная недоверчивость. Возвращаясь с работы, он переодевался и сразу уходил гулять с парнями, которые жили где-то за пределами Курона и которых я никогда прежде не видела. Эрих говорил, что они все нацисты и, как только выдастся такая возможность, пойдут добровольцами на войну и будут намного более жестокими, чем обычные солдаты.

– Да что тебе плохого сделали нацисты? Тебе что, больше нравятся чернорубашечники дуче? – в недоумении спрашивала я его.

Он покачивал головой, прижимая ладони к вискам:

– Все они зло, Трина.

Когда Михаэль уходил, я спрашивала его:

– Скажи мне хотя бы, куда ты идешь.

– Гулять, – дерзко отвечал он и смотрел на меня так, что я теряла всякое желание задавать дополнительные вопросы.

Газеты, которые приходили в деревню осенью 40-го, писали об итало-немецких успехах на фронте и о долгом пути к окончательной победе над альянсом. Фашистские офицеры приходили раздавать повестки с именами и фамилиями призванных и объясняли нам, женщинам, что неявка равноценна дезертирству и влечет за собой расстрел. Не видно было больше ни квадратных подбородков, ни юношеских открытых лиц, а только тяжелые свинцовые руки и мрачные взгляды, заставлявшие нас опускать глаза. Война изменила всех.

В октябре пришли к нам на ферму. Небо было ясным, но далекий рев самолетов, казалось, предвещал грозу. Их было двое: они задавали мне вопросы и в то же время прислушивались, стараясь уловить шум из комнат.

– Мы ищем Эриха Хаузера.