Я остаюсь здесь

Когда мы вернулись, я сказала Майе, что эти рабочие, наверное, были очень бедными и приехали сюда из какого-нибудь Венето, Абруццо или Калабрии, где, возможно, нечего было есть, и эта плотина для них была огромной удачей. Стабильная работа на месяцы, если не на годы, и не нужно уезжать на фронт. Майя задумалась и поджала свои тонкие губы.

– Непонятно, на кого и злиться, – сказала она с раздражением.

Мы ездили на стройку до тех пор, пока не пришла зима и дороги стали непроходимыми, по крайней мере для велосипедов: на каждом повороте заносило, колеса постоянно проскальзывали. Заканчивалось тем, что мы начинали бросаться друг в друга снежками и смеяться, чувствуя, как снег набивается под одежду. На каждый снежок мы выкрикивали: «Черт побери войну!», «Черт побери фашистов!», «Черт побери плотину!», и прекращали, только когда у нас от усталости начинали отниматься плечи, а пальцы синели от холода.

Я ленилась, а Майя всегда хотела гулять, даже зимой. Ей нравилось ходить по замерзшему озеру. Ма не давала мне времени даже подумать и выгоняла меня из дому.

– Уходите, вы мне мешаете мыть полы! Давайте уже, ну! – говорила она.

Тогда, чтобы ей угодить, я выходила на улицу вместе с Майей, но сразу же начинала умолять ее пойти к ней домой, я даже смотреть не хотела на замерзшее озеро. Стоило мне хотя бы мельком его увидеть, как ночью мне обязательно снилось, как мы с тобой идем по его замерзшей глади вдвоем.

Это был прекрасный сон, но я боялась, что он повторится. Мы пересекаем озеро, держась за руки, пока не ступаем на трещину. Мы проваливаемся. Но не умираем. Нас окутывает теплая вода. Мы плаваем в невесомости. И снова становимся единым целым.

Дома у Майи мы сидели у гудящей печки. Она бросала в огонь пару поленьев, и я ощущала, как постепенно кровь начинает циркулировать в кончиках пальцев. Когда она подходила к огню с кочергой, чтобы расшевелить пламя, свет озарял стены и подсвечивал ее взъерошенные волосы. С Майей я могла говорить о тебе. Я рассказывала ей, какая ты была, и какой у тебя был характер, и как в десять лет ты уже умела постоять за себя.

– Сейчас я бы, наверное, даже не узнала ее на улице, она уже стала женщиной, а о детстве и вовсе забыла, – говорила я, испытывая странное чувство стыда.

Майя слушала молча и вздыхала, запрокидывая голову. Когда ее молчание становилось невыносимым, я давала ей твое письмо, а она говорила мне выбросить его наконец к чертям. Если я спрашивала ее, в чем моя вина, где я ошиблась, она отвечала, что жизнь – это набор случайностей, и нет смысла говорить о вине. Затем она решительно вставала, утирала мне лицо руками и просила помочь ей замесить тесто для клецок или приготовить яблочное варенье.

Но однажды она резко меня прервала и сказала, что устала от моего нытья и больше не может меня выносить.

– В страдании нужно опуститься на самое на дно, гораздо глубже, чем это делаешь ты! – закричала она. – Нужно дойти до точки, когда хочется отдать свою жизнь на растерзание собакам, потому что только так можно обрести покой! Ты что, не знаешь, что родить ребенка означает быть готовой к самым страшным испытаниям, к самой большой боли? Я должна объяснять тебе, что дети отдельны от нас? И вообще, у тебя хотя бы были дети, а мое время ушло, и в старости никто не придет даже навестить меня, и я буду сидеть как дура и смотреть на огонь в печи!

Я смотрела, как она плакала от ярости, и хотела убежать домой. Но когда я поднялась, она встала у двери и, опустив голову, сказала:

– Прости, Трина, я не хотела. Но, возможно, ты больше не должна мне рассказывать о своей дочери, потому что я не могу тебя утешить.

Глава шестая

В начале 42-го года я перестала получать письма. Иногда мне снилось, что Эрих возвращается вместе с тобой. Вы шли рука об руку по дороге, ведущей в Швейцарию.

Мне казалось, что я всегда так жила: ухаживала за скотом, возделывала огород, пряла шерсть, а все решения доверяла Михаэлю, который приносил домой деньги и говорил громким голосом, стараясь казаться важным. На самом деле он был такой же бедолага, как все, с утра до вечера просиживая в мастерской и дыша древесной пылью. В кошельке у него я нашла фотографию фюрера.

Раз в месяц женщины, у которых муж или сын оказались на фронте, собирались вместе. Чтобы угодить ма, я надевала куртку и тащилась на встречу. Там все только и делали, что молились или же заставляли меня читать и перечитывать письма, которые они совали мне под нос и в которых никогда не было ничего написано. Я выходила оттуда в отупении и не могла дождаться возвращения домой, чтобы спокойно поухаживать за лошадьми и подоить коров. Я начала убеждать себя, что лучше представлять его уже мертвым, Эриха, и тогда потом, если он вернется, я буду рада. С тобой или без тебя.