Я остаюсь здесь

Обучать итальянскому мне не очень нравилось, но, просидев несколько часов за столом с этим ленивым мальчишкой, который постоянно отвлекался и болтал ногами, будто у него был огонь в ботинках, я наконец начинала чувствовать себя полезной.

Однажды мы пытались выучить стихотворение, и я подумала, что итальянский – очень красивый язык, если бы только нас не заставили ненавидеть его всей душой. Я читала это стихотворение, и мне казалось, что я пою. Если бы язык не ассоциировался у меня с этими пустыми, самодовольными фашистами, возможно, я продолжала бы напевать песни, которые я слышала на граммофоне Барбары:

Если вернешься,
Я тебя поцелую.
А уйдешь на войну,
Поцелуев не жди.

Может быть, и Майя, и крестьяне делали бы так же, и вся наша долина со временем стала бы перекрестком, где люди понимают друг друга на разных языках, а не превратилась в неопределенную точку Европы, где все смотрят друг на друга косо. Итальянский и немецкий продолжали быть глухими стенами, которые лишь продолжали расти. Языки оказались расовыми маркерами. Диктаторы превратили их в оружие, в декларацию войны.

Глава седьмая

Перед домом остановился армейский джип. Двое военных помогли ему выйти. Одна нога была в гипсе, а в руках он держал костыли, на которые он опирался при ходьбе. Он сделал самостоятельно всего несколько шагов, как они подхватили его под руки и поставили на порог. Эрих поспешил заявить мне, что он не инвалид, а просто поранил ногу и после выздоровления сразу вернется на фронт. Военные кивнули.

Когда джип тронулся с места, Эрих сразу же спросил меня о тебе и, увидев, что я покачала головой, сразу же перевел разговор на другую тему.

Он сказал:

– Я не вернусь на войну, я сказал неправду, Трина. Ноги моей не будет на поле боя! Я больше никогда не буду воевать. Если они снова придут за мной, я убегу в горы, – и он неуклюже попытался подняться, чтобы оглядеть дом. Его исхудавшее лицо выглядело изможденным, а лоб рассекала глубокая морщина, похожая на рану. Я не могла оторвать от него взгляда. Прошлась рукой по волосам, они стали редкими и бесцветными. Но его привычки остались прежними. Он нетерпеливо, как всегда, стучал пальцами по столу и с мальчишеским голодом проглотил четыре огромных куска сыра. Ма сразу же принялась за готовку и, не сказав ни слова, вышла купить курицу. Когда она вернулась, Эрих спал, сидя на стуле, уткнувшись подбородком в грудь. Сломя голову прибежал Михаэль, должно быть, кто-то сообщил ему, что отец вернулся. Он просто стоял, смотрел на спящего Эриха и улыбался, качая головой. В тот момент казалось, что они поменялись местами, что Эрих – сын, а Михаэль – отец. Он пошел умываться, причесался перед зеркалом и надел темный праздничный свитер. Я тоже умылась и причесалась, вытащив наконец из волос деревянную палочку. Ма накрыла стол белой хлопковой скатертью. Соседей, что приходили поприветствовать ветерана, вернувшегося с войны живым, мы отправляли обратно. – Завтра, всё завтра! – умоляли мы их, преграждая вход.

Он сидел весь скособочившись и ел, подпирая голову рукой. Он постоянно просил меня долить ему вина, я раньше не замечала у него такого пристрастия к выпивке. Михаэль засыпал его вопросами. Эрих раздраженно отвечал, что хочет поесть спокойно, а разговоры о войне вызывают у него тошноту. Он жевал, корчась от боли, и я поняла, что он пьет, чтобы заглушить боль в ноге.

Потом он спустился в хлев и сказал, что животные в плохом состоянии: у одной из коров больные глаза, а овцы истощены.

– Я не хочу воевать, Трина, – пробормотал он, гладя корову по морде, – никогда больше.

Когда мы легли в кровать, он показал мне свою рану на ноге, из которой извлекли пулю. Мы проговорили всю ночь. Мы говорили так, будто совсем не знали друг друга. Той ночью я ни минуты не думала о тебе.

Когда боль немного отпустила, первое, что он сделал, – пошел пешком посмотреть на строительство дамбы.

– Ты сошел с ума? – сказала я. – Хочешь дойти туда пешком?

– Присмотри сегодня за животными, а с завтрашнего дня я уже сам, – приказал он мне и ушел, прихрамывая.

Он был похож на маятник, мне было его жалко. Михаэль догнал его уже у стройки. Эрих стоял, вцепившись голыми руками в колючую проволоку ограждения, и с открытым ртом смотрел на воронки, куда грузовики выплевывали землю. Вены на его руках выпирали из-под посиневшей кожи. Михаэль встал рядом с ним и тоже стал наблюдать за рабочими, ревущими бульдозерами, карабинерами, которые вальяжно курили, прислонившись к капотам джипов.

– Пойдем, папа, пойдем отсюда.

Пока Михаэль крутил педали, Эрих, зажатый меж его локтями, смотрел на ели, покрывающие склоны гор, и вдыхал запах неба.

– Если меня снова призовут, я сбегу в горы, – сказал он Михаэлю, когда они подъехали к таверне.

– Я тоже не хочу воевать с итальянцами, папа.

– Ни с итальянцами, ни с немцами. Я больше не хочу войны, – сказал он, яростно подчеркивая каждое слово.

– А мне хотелось бы воевать за фюрера, – сказал Михаэль.

– Немцы превратились в кровожадных расистов.