Я остаюсь здесь

Все чаще в деревню приезжали немецкие солдаты, говоря, что скоро Южный Тироль станет регионом Рейха. Кто-то приветствовал их, другие старались держаться подальше.

Карл смог достать радио. Мужчины теперь собирались, только чтобы его послушать, и он жаловался, что никто больше не заказывает напитки и что скоро он разобьет его молотком. Эрих тоже ходил в таверну слушать радио и потом сообщал мне, что дуче все чаще делает триумфальные заявления и это признак того, что дела идут плохо.

– Папа, скоро придет Гитлер и освободит нас, – сказал однажды вечером Михаэль.

Эрих отодвинул тарелку, посмотрел ему в глаза и ответил:

– Если ты присоединишься к немцам, ноги твоей в этом доме не будет.

Когда пришла новость о перемирии, люди вышли на улицы в ликовании. При появлении солдат фюрера женщины высовывались из окон и махали платочками.

Людей, которых мы видели впервые в жизни, мы теперь называли освободителями. Мы стали южным регионом Рейха, операционной зоной Предгорья Альп. Одни говорили, что фашисты все еще у власти, другие утверждали, что они больше ничего не значат. В последующие недели многих итальянцев уволили с работы, но с их головы не упал ни один волос. Появились объявления о наборе на работу местных жителей, а использование итальянского языка было запрещено во всех государственных учреждениях. Те из нас, у кого было образование или кто прежде занимал должности, отобранные Муссолини в пользу итальянцев, вновь были приглашены на работу.

С того момента, как пришли нацисты, Эрих не выходил из дома. Он ходил из угла в угол, сцепив руки за спиной, и когда я спрашивала его: Что теперь будем делать?, он не отвечал. Даже когда Михаэль пришел к нему с новостью, что работы на дамбе приостановлены – фюрер куда больше был заинтересован в строительстве железных дорог, – даже тогда Эрих не произнес ни слова.

Только когда немцы установили полный контроль над территорией и всем стало ясно, что Муссолини, будь он в плену или на свободе, больше не имеет никакого значения; только когда из командных центров в Мерано одна за другой стали приходить депеши, в которых сообщалось о неминуемом призыве мужчин; только тогда я наконец поняла, что беспокоит Эриха. Он, который на фронте видел, как нацисты убивали и брали пленных, понимал, что его решение остаться в Куроне и не уезжать в Германию во времена «Большого выбора» теперь вменят в вину, за которую придется расплачиваться. В первую очередь немцы будут преследовать тех, кто не уехал в 39-м году. Тех, кто не поверил в Гитлера в самом начале. Даже Михаэль говорил:

– Нам следует добровольно записаться на службу. Нам нужно загладить нашу вину.

Однажды вечером он отвел Эриха в сторону и спокойным голосом сказал ему:

– Послушай, папа, Гитлер знает нашу историю, он знает, через что мы прошли. Он призовет нас, да, но не чтобы отправить на какой-то далекий фронт. Он отправит нас куда-нибудь недалеко или даст административные задания. Сражаться в Европе он отправит тех, кто не записывается добровольно, – закончил он, ища его руку.

– И ты откуда это знаешь? – презрительно спросил Эрих.

– Вчера я записался добровольцем.

Эрих резко поднял голову, и Михаэль спокойно встретил его взгляд, не отводя глаза.

– Я сделал это и для тебя, папа.

Наконец однажды ночью, когда нам не спалось, Эрих рассказал мне о том, что было на фронте.

– Мы маршировали несколько дней без остановки. Я видел горы Албании, невысокие и голые, но крутые и полные расщелин. Мы карабкались по горным тропам ночи напролет и даже не могли спросить, далеко ли нам еще идти. Я стрелял, не знаю, сколько людей я убил. Не больше других, но достаточно, чтобы заслужить место в аду. То, что я еще жив, в общем-то, несправедливо. Солдаты часто обращались с нами, тирольцами, жестоко, заставляли нас чистить их сапоги, и никто никогда не называл нас по имени. Когда нас перевели в Грецию, я подружился с парнем из Роверето, который сразу по прибытию заболел дифтерией. Перед осмотром я размазывал ему по лицу несколько капель крови. Я прокалывал иголкой палец и подкрашивал ему щеки, чтобы скрыть бледность. Так я подарил ему еще несколько дней жизни, но однажды вечером мне приказали выйти вместе с ним покурить и убили его прямо у меня на глазах. Две минуты спустя я должен был съесть свой паек.

Я сдерживала дыхание, уткнувшись подбородком в колени, и смотрела на лунный свет, проникающий через окно.

– Немцы – звери похуже итальянцев. Они депортируют, пытают.

Я посмотрела на него, и он снова сказал:

– Трина, если они захотят меня призвать, я сбегу в горы.

– Тогда убежим вместе.

Несколько дней спустя Михаэль заявился в военной форме. Он пришел обняться и довольно улыбался, словно в этой одежде стал наконец настоящим мужчиной.

– Скоро я стану лейтенантом или командиром Вермахта, мама, буду хорошо зарабатывать и на моей форме появятся звезды! – его распирало от удовольствия.

Я кивнула, не глядя на него, и поправила воротник его пальто.

– И ты тоже недовольна мной? – спросил он, вытянув подбородок.

– Не обращай внимания, я вечно всем недовольна.