Я остаюсь здесь

– Мы будем спать на земле? – спросила я, осматриваясь.

– Сходим за листьями и сделаем подстилки, – терпеливо ответил он. – А мешки, которые у нас с собой, не дадут нам замерзнуть.

Я потребовала, чтобы он не отходил от меня ни на шаг. Угрожала, что начну кричать или вернусь в долину. Ни при каких обстоятельствах я не хотела оставаться одна. Тогда Эрих погладил меня по голове и объяснил, что скоро ему придется отлучиться на охоту, добыть зайца или птицу или пойти к крестьянам, чтобы попросить продать сыра.

– Нет смысла ходить вместе.

Он оставил мне пистолет. Себе взял ружье. Я никогда раньше не стреляла и даже не пыталась, потому что в пистолете было всего шесть патронов.

– Держи крепко, когда жмешь на курок, и все, – сказал он.

Я смотрела на стальное дуло и чувствовала его тяжесть в своих холодных руках. Мы пошли за листьями, потом осмотрели окрестности. Никого не было, и, когда мы вернулись, Эрих уверенно повторил:

– Сюда они не дойдут.

– Но пойдет снег.

– Да, снега будет много.

– И что мы будем делать, когда выпадет снег?

– Нам нужно продержаться всего несколько дней, Трина, убедиться, что немцы не ходят этой дорогой. Потом мы будем жить на той ферме, оплачивая гостеприимство работой, и отдадим им все деньги, которые у нас есть.

– А тем временем закончится война? – не унималась я.

– Надеюсь, что да.

Под полуденным солнцем мы сняли шарфы и поели еще сыра. Он отдыхал первым. Я стояла с пистолетом у входа в пещеру и смотрела на сияющее небо. Длинные узкие облака гонялись друг за другом по безупречной синеве. Вдали кружил орел. Воздух был неподвижен. Я прошлась между деревьями. Пнула несколько камней.

– Если увидишь поцарапанные стволы, отойди, потому что это означает, что рядом волк, – учил меня Эрих.

– А если я встречу его лицом к лицу? – волновалась я.

– Ты должна будешь выстрелить ему в глаза. И с немцами надо поступать так же. И с итальянцами. Если хочешь выжить, всегда стреляй в глаза.

– Здесь, наверху, мы вне войны, – говорила я Эриху вечером у костра. – А этот пистолет – это война.

Он кивнул:

– Но мы не стали соучастниками.

Когда темнота подбиралась к вершинам гор, я продолжала смотреть на небо, пытаясь удержать свет, как будто этот последний луч был молоком, а я голодной девочкой.

Потом, в одно мгновение, все становилось черным и пустынным, и нельзя было разглядеть даже контуры деревьев. Тогда я возвращалась в пещеру, опускала голову на руки и тихо рыдала. Эрих не вмешивался. Время от времени он приближался и пытался обнять меня, но я отвечала, что мне не нужны его объятия. Я просто хотела, чтобы снова стало светло.

Когда свет возвращался, я мгновенно забывала об этой болезненной темноте и начинала грезить с открытыми глазами. Я была молодой невестой, решившейся подняться в горы ради любви к авантюрному мужу. Я была партизанкой, внушающей страх немцам. Учительницей, которая спасла своих детей.

Днем, когда время замирало, мы прислонялись спинами к дереву и говорили о вещах, о которых никогда не говорили раньше.

– Интересно, где сейчас Марика, – сказал он однажды, дуя на свои руки.

Я замерла, будто увидела волка, и приблизилась к нему. Эрих не произносил твоего имени с того самого дня. Он повторил свой вопрос. Потом сказал, что время молчать об этом уже прошло.

– Я просто хочу, чтобы ей было хорошо, чтобы она была в безопасности и чтобы война ей не навредила, – добавил он.

– Ты бы не хотел увидеться с ней снова? – спросила я.

– Не думаю, что это произойдет.

– А с твоей сестрой?

– Да, с ней я бы хотел увидеться.

– Правда, с ней ты хотел бы встретиться?

– Да, чтобы спросить ее почему.

– Только это?

– Да, Трина. Только это.

Глава одиннадцатая

Я потеряла счет дням, постоянно спрашивая Эриха, когда мы наконец отправимся к той ферме. Он отвечал, что время еще не пришло. Я все время была в плохом настроении, потому что хотела уйти.

Когда я спрашивала его, как мы узнаем о текущем состоянии войны, он смеялся, говоря, что прошло не более двух недель.

Соленое мясо кончилось. Закончилась кукурузная каша, сухари, лепешки. Закончился сыр и печенья. Эрих уходил и пропадал часами. Я сидела одна на вершине и смотрела вниз, на долину, чувствуя странное головокружение, как порыв ветра, парализующий меня. Ему удавалось достать у крестьян то кусок ветчины, то сыра, но ели мы все меньше и меньше, и его лицо становилось все более худым, впалые щеки под жесткой бородой.

Он ловил сурков, неподвижных, как статуи, подкрадываясь к ним сзади и ударяя палкой. Сурки были для нас праздником. Мы разводили огонь под решеткой и жарили мясо, а затем ели, обгладывая кости до белизны. Я чувствовала себя одичавшей, но все-таки не такой дурной, как когда он был на фронте.