Я остаюсь здесь

– Его нет, – ответила я.

– Ему нужно явиться в штаб-квартиру командования в Маллесе.

В ночь перед отъездом Эрих захотел заняться любовью – яростно и самозабвенно. Потом он лежал в темноте, не сомкнув глаз, и курил.

– Будь начеку с Михаэлем, – повторил он несколько раз.

Его отправили в Кадор, оттуда в Албанию, а затем в Грецию, где, судя по всему, эти фашистские мерзавцы не смогли захватить ни пятачка земли без помощи немцев. Говорили, что это был «легкий фронт», но многие погибали на поле боя или возвращались домой калеками.

Иногда приходили письма. Но зачастую цензура вымарывала все, оставляя от целой страницы только последнюю строчку: Обними за меня Михаэля. Твой Эрих Хаузер.

Я попросила ма приехать пожить со мной. Она вставила подошвы в сапоги Эриха, чтобы они подошли мне по размеру, и по утрам укутывала меня в огромный шарф, который, разматываясь, доходил мне до пят. Я выводила из хлева коров и тех немногих овец, что у нас остались, и вела стадо на пастбище. Луга в долине были еще зелеными, и посреди этой красоты не верилось, что идет война и что забрали Эриха. На пастбище я встречала лишь стариков, которые остались дома и вынуждены были заботиться о скоте. Им, как и моей маме, пришлось собраться с духом, потому что их сыновья были на фронте и больше не было никого, кто мог бы позаботиться об их женщинах и внуках.

Стоило мне присесть на камень, чтобы поесть хлеба с сыром, я тотчас же представляла себя Эрихом, и в тот момент мне казалось, что и мысли у меня такие же, как у него. Иногда я так долго вглядывалась в синь неба, что могла убедить себя, что я всегда была крестьянкой. Я оборачивалась и смотрела на деревню, казавшуюся отсюда, сверху, очень маленькой, и мной овладевали те же чувства, что и Эрихом: вся эта земля принадлежит мне и никто не может у меня ее отнять. И что я не могу просто стоять и смотреть на то, что они делают. Всем своим существом я ощущала, что фашисты – ублюдки, потому что хотят нас утопить, потому что втянули нас в войну и забрали Барбару. И что нацисты – точно такие же ублюдки, потому что натравили нас друг на друга и забрали наших мужчин, чтобы превратить их в пушечное мясо.

Когда темнело, мы с Грау, постаревшей, с дряблой кожей и поредевшей шерстью, неспешно гнали стадо назад. Она уже не могла бегать так быстро, как раньше. Я останавливалась и издалека наблюдала за рабочими, которые строили плотину – за деревней, у самой реки. Война их не остановила. Более того, теперь они работали даже в темноте. Огромные прожекторы освещали землю, и издалека казалось, что это костры. Сотни и сотни рабочих жили в бараках, построенных «Монтекатини». С нами они никак не контактировали. Работали как кроты. Разгружали трубы, мешки с раствором, лопаты. Это было бесконечное движение грузовиков, экскаваторов, тракторов, которые казались монстрами. В долине не слышалось больше звона колокольчиков или шелеста травы. Шум грузовиков и гусеничных тракторов убил тишину.

О плотине в Куроне никто больше не говорил. До реки было полчаса на велосипеде, но никому и в голову не приходило туда ехать. Для наших крестьян и пастухов рабочие как будто не существовали. Старики вообще не верили, что там кто-то есть.

«Молчаливые свидетели позволяют злу существовать», – постоянно говорил Эрих.

С тех пор как он отправился на фронт, я чувствовала себя неприкаянной. Я тоже начала пахнуть хлевом и потом, мои руки покрылись мозолями, а манеры загрубели. Я больше не смотрелась в зеркало и всегда носила один и тот же потрепанный свитер, по нос закутавшись в шарф, волосы кое-как собраны деревянной палочкой.

В субботу в дверь стучались женщины с письмами от своих мужей, и я садилась за стол, чтобы прочитать им их. На самом деле, читать было особо нечего – цензура вымарывала все подчистую. Но они упорствовали, отбирали у меня письма, смотрели на свет, говорили, что видят буквы. И я начинала придумывать, лишь бы только они ушли. Я говорила, что их мужья в порядке, что они едят каждый день и что почти не участвуют в боях. Или что они не знают, где находятся, но кормят прилично, и они скоро вернутся. Я заканчивала письма сладкими любовными фразами, и жены уходили растроганными и довольными. Одна, которую звали Клаудия, каждый раз удивлялась и восклицала:

– Фронт сделал его таким романтичным! – и уходила в замешательстве.

Женщины благодарили меня, оставляя мелочь, которую я передавала ма.

Мне было все равно, хорошо ли я поступаю.

Когда дом снова пустел, я распахивала окна и выпускала затхлый воздух. Я садилась на стул и оглядывала комнату. Если у меня возникало желание писать, я больше не писала тебе. Я писала твоему отцу, и мне казалось, что эти письма стирают тебя из моей жизни.

Глава пятая