Я остаюсь здесь

– Бесполезно задавать вопросы священникам, они только и знают, что разводить руками, – буркнула она. – Даже когда он был маленьким, он всегда так делал. У него крали игрушки, его колотили, а он, вместо того чтобы дать сдачи, просто разводил руками.

Мы ели все вместе за старым столом, который всегда очень аккуратно накрывал священник. На тарелку нельзя было даже взглянуть, пока не помолишься.

– Господи, благослови пищу, которую мы сейчас едим, и пошли ее всем семьям мира, – такова была его молитва.

После еды старик уходил чистить ружье и повторял, что этим оружием он убил десятки итальянцев в первой мировой войне.

– Пока у меня есть это ружье, я австриец, – говорил он.

Эрих выходил покурить на улицу с отцом Марии, они смотрели на небо, которое сначала багровело, потом становилось темным. Эриху было комфортно молчать рядом с ним. Мы оставались внутри пить свой стакан горячей воды по наказу полной женщины. Она была уверена, что это предотвращает несварение. Мы представляли себе конец войны. Я говорила, что жду не дождусь, когда смогу начать преподавать, и мать Марии подбадривала меня, повторяя, что я непременно буду хорошей учительницей. У священника не было никаких мечтаний. Ему было бы достаточно вернуться в свою церковь и снова служить мессы. Когда мы говорили о наших надеждах, он улыбался своей сдержанной улыбкой, и мне хотелось рассказать ему о тебе. Была своя мечта и у полной женщины. Она хотела стать бабушкой и жить в доме, полном внуков.

Мы так увлекались своими фантазиями, что не замечали, как чашки становились пустыми, а мы продолжали держать их в руках холодными, притворяясь, что там еще есть вода. Когда мужчины возвращались, наступала тишина, которая возвращала нас к реальности, и мы смущенно смотрели друг на друга, как будто мечтать так долго было грешно.

Эрих и отец Марии выходили рано утром и ходили искать крестьянские дома, чтобы предложить свою помощь. Они собирали сено, грузили его себе на плечи и переносили в сараи. За это они получали ломтики сыровяленной ветчины, кусочки сыра, несколько литров молока, что было настоящим счастьем для меня и Марии. Если не шел снег, они охотились. Иногда им попадались пастухи, которые тащили за собой коров, а ночью спали на сене. Но чаще им встречались другие дезертиры. Если им удавалось преодолеть недоверие, они обменивались новостями, которые потом рассказывали нам за столом. Как только они уходили, старик брал ружье и становился на пороге, выполняя роль сторожа. Он хмурился изо всех сил, чтобы его лицо казалось злым. Старик никогда не садился с нами за стол, он ел стоя, из своей оловянной тарелки, которую крепко держал в руке. Он даже не молился. Ел быстро, а потом говорил, что пойдет смотреть на небо, чтобы понять погоду. Он разглядывал небо часами, терпеливый, как астроном.

Я помогала готовить, только когда приносили мясо. В остальное время полная женщина предпочитала, чтобы никто другой не лез на кухню. Если мы видели, что мужчины возвращаются с куском мяса, на страже оставался только один из нас, и даже священник, благословив мясо, начинал его разделывать. Потом мы раскладывали по земле доски и на целый день оставляли мясо стекать. Стейки готовили мы, женщины. Пока я посыпала мясо солью, я думала о доме и задавалась вопросом, сожгли ли его немцы или отдали другим.

Мария смотрела на нас своими отсутствующими глазами и никогда не участвовала в процессе. У нее были пепельные волосы, длинные и тонкие руки. Она была очень похожа на свою мать, которая все время сидела дома со стариком и смотрела на меня взглядом, который вызвал трепет и беспокойство.

Каждый день я открывала дверь и надеялась, что снег растаял. Я хотела коснуться зеленой травы, серебряных скал, каменистой земли. Но даже когда наступила весна, я видела только белый снег, который надоел мне до смерти. Я слушала, как с елей шумно шлепались вниз снежные шапки, и возвращалась обратно в дом. Спрашивала у священника, какой сегодня день, и он терпеливо отвечал мне именем святого. Он говорил, что молитва – это лучший способ ждать окончания войны. Я становилась рядом с ним на колени и слушала, как он много раз повторяет одну и ту же молитву.

Однажды вечером под сумкой, которую я использовала в качестве подушки, я обнаружила чистый дневник и карандаш. Это стало для меня настоящим спасением в застойное военное время. Я заполняла листы письмами. Сначала я писала Майе, и это были длинные страницы воспоминаний о тех годах на берегу Резии, когда мы готовились к выпускным экзаменам или когда по средам мы ложками ели мамины сливки. Потом я стала писать Барбаре и в конце каждого письма спрашивала ее, передала ли сестра мое сообщение. Я клялась, что никогда не забуду, как мы лежали на траве и сидели на ветках, как стрижи. Я спрашивала Эриха, не поможет ли он мне их отправить, но он смеялся и говорил, что мы не можем отправлять письма, потому что живем на вершине горы.