Я остаюсь здесь

С тех пор как мы начали жить в доме, лицо Эриха перестало быть мертвенно-бледным и он сбрил наконец свою лохматую бороду, смотрясь в осколок зеркала на стене. Ему нравилось проводить время с отцом Марии, ходить с ним на охоту или менять гнилые доски в сарае. Священник и полная женщина говорили, что им очень повезло с Эрихом, и когда мы давали им деньги за аренду, они отдавали нам часть обратно. Когда Эрих и отец Марии ничего не находили, они возвращались, жуя табак, и даже если в те вечера мы пили только горячую воду или ели кашицу из тушеной травы, я была рада, что у него есть друг.

Когда пришло лето, они начали спускаться к речке и возвращались с дурацкими рыбешками, которых мы с полной женщиной жарили на решетке. Я ела, задерживая дыхание, чтобы не чувствовать противный вкус, который они оставляли во рту.

После утренних молитв священник пытался уговорить Марию молиться. Один раз я встала рядом с ними, и, пока он молился, я думала, какое это, наверное, счастье – верить, что ужас войны, постоянная близость смерти – все это воля Божья. Мне все это только доказывало, что лучше бы Бога и вовсе не было. Много раз я была на грани того, чтобы рассказать ему о тебе, о том, какой ты была красивой и чудесной, и о той ночи, когда ты сбежала. Но мысль о том, что он ответит мне что-нибудь вроде «Бог дает большие страдания только тем, кто может их вынести», как я однажды уже слышала от него, останавливала меня.

После молитв я спрашивала Марию, хочет ли она посидеть со мной на крыльце. Тогда ее родители подходили к ней, ласково гладили ее по лицу, уговаривая: «Иди с Триной», как будто ей предстояло отправиться в долгое путешествие. Когда мы оставались вдвоем, я показывала ей белые груды камней, затерянные между соснами, участки темной земли, которые становились видимыми по мере таяния снега, одинокие ущелья, пятна на березах и птиц, которые парили в небе, не обращая внимания на бомбы и солдат. Рядом со мной Мария не казалась такой отстраненной, ее глаза становились по-детски радостными. Она указывала мне на все, что видела: орла, пересекающего облако, русло с гладкими камнями. Ей нравилось слышать, как снег хрустит под ногами. Она отвечала мне «да» и «нет» движениями головы и позволяла гладить себя по пепельным волосам, которые ее мама теперь, когда наконец вернулось солнце, мыла с особой тщательностью. Я проводила с ней те бесконечные дни, которым было так сложно придать смысл, и иногда случайно называла ее Марика. Когда же шел дождь, мы оставались в доме, и Мария рисовала в моем дневнике. Она изображала лошадей с пышными гривами, длинношерстых собак.

– Ты рисуешь, потому что не умеешь писать? – спросила я ее.

Тогда я взяла ее руку и помогла написать свое имя. Мария смеялась, видя, как формируются буквы.

– Теперь вспоминаешь?

Она кивала головой в полном изумлении, и возбужденно брала мою руку, умоляя написать что-нибудь еще. Я указывала ей на сосны, облака, солнце, а потом мы записывали эти слова на листе. Рядом она рисовала картинку, и за несколько дней мы создали маленький алфавит, который Мария с гордостью показывала своим родителям и дедушке.

Когда я говорила ей, что устала, она отправлялась ходить по снегу, становилась на колени, затем вставала и с удовлетворением рассматривала отпечатки на белом фоне. Я наблюдала за ней из-за хижины, и не знаю почему, но мне хотелось плакать.

Вечером, лежа на постели из листьев, я не хотела засыпать, потому что чувствовала, что увижу тебя во сне. Но почти всегда мне снился блондин, который уснул у меня на плече и который приходил будить меня с криками: «Трина, война закончилась!»

Иногда я говорила Эриху:

– Мы будем жить здесь всю жизнь, и однажды, когда мы меньше всего будем этого ожидать, немцы или итальянцы придут и застрелят нас в спину.

Эрих глубоко вздыхал и резче обычного засовывал кулаки вглубь карманов, меняя тему разговора:

– Завтра пойду к одному крестьянину, чтобы заработать немного сыра, а потом мы можем пойти погулять вдвоем.

Но мы никогда не ходили гулять вдвоем, потому что он пропадал в разговорах со священником, а мне нравилось проводить время с Марией. Мне бы хотелось, чтобы с нами пошла и полная женщина, которая всегда подбадривала меня.

– Да ладно тебе, знать, и сегодня мы снова не умерли! – подтрунивала она, когда меня охватывала ностальгия.

Глава четырнадцатая

Репрессии немцев к концу 44-го года усилились. До нас почти не доходили новости, но мы знали о сожженных домах, дезертирах, отправленных в концлагеря, и родственниках перебежчиков, брошенных в тюрьму.

Мужчины решили дежурить по двое. Эрих и священник, старик и отец Марии. Именно они увидели их первыми. Одним январским днем 45-го года. Это была группа из пяти солдат в пальто и снегоступах. Солнце только что взошло, но мы уже были на ногах, потому что полная женщина говорила, что нам нужно использовать каждый световой час, и будила нас, хлопая в ладоши.