Я остаюсь здесь

Мы спускались в молчании, я и Эрих, такие же одинокие, как когда поднимались. Я держала его за руку, пока не показался Курон. Когда лес закончился, мы осторожно огляделись в нерешительности: спрятать пистолеты в карман или держать палец на курке? Облака расступились, и небо предстало перед нами однотонным простором глубоко-синего радостного цвета. Люди высыпали на улицы, будто война была ночным кошмаром, который рассеялся с приходом дня. Мне казалось, что я чувствую запах свежего хлеба.

Когда я увидела наш дом, ноги сами побежали. Мне хотелось распахнуть окна и наполнить комнаты воздухом, который больше не был воздухом войны. На пороге я обернулась, чтобы посмотреть на деревню. В центре долины паслись животные, а на опушке леса стояли телеги со свежим сеном, все как всегда. Эрих посмотрел на меня усталыми красными глазами. Его борода была седой и колючей.

Он сидел, съежившись на стуле, с потухшей сигаретой меж пальцев. Таким мы нашли Михаэля. Казалось, он просто сидел и ждал смерти. На столе лежали остатки табака и потрепанная, смятая фотография фюрера.

– Мне уйти? – спросил он, не глядя на нас.

– Убери эту фотографию, – приказал Эрих.

Михаэль передал ее мне и наконец поднял голову.

– Он мертв, – сказал он, указывая на Гитлера.

Кожа на лице у него была пересохшей, а плечи обвисли. Одежда пахла соляркой.

– Я не смог прийти показать дорогу, меня забрали той же ночью.

– Теперь иди и переоденься, – ответила я. Эрих уже спал в соседней комнате, даже не сняв грязной одежды. Он спал два дня подряд. Я вымела паучьи сети, которые висели по углам, мертвых мух, прилипших к стеклам, и пошла купить в долг хлеба и молока. Мне так хотелось горячего молока! Я пошла на фермы Флориана и Людвига, чтобы узнать, живы ли они и живы ли животные, которых мы им оставили. Чудом все были живы.

Я потащила коров и овец к фонтану, а потом отвела их в стойло. Я выгнала мышей, гоняясь за ними с метлой, и пошла раздобыть немного сена. По улицам шли калеки. Кто без ноги, кто без руки, кто с поврежденным глазом. Их лица были неузнаваемы. Они опирались на костыли и заставляли меня отворачиваться от стыда за то, что я сбежала. Они под бомбами, за пулеметами, а мы с Эрихом у камина полной женщины. Были и те, кто праздновал, выпивая пиво на улице. Были те, кто предлагал побить тех немногих, кто в 39-м году уехал в Рейх и теперь с опущенными глазами и без гражданства вернулся в Курон. А еще были те, кто на всю таверну выкрикивал проклятия, потому что мы так и остались итальянцами. Австрийской империи больше не существовало. Нацизм нас не спас. И даже если фашизм закончился, мы уже никогда не будем прежними.

Я хотела пойти и обнять Майю и в то же время спрятаться – потому что Трины, которую она знала, больше не существовало. Я ела лед, чтобы утолить жажду. Стреляла в спину. Собравшись с силами, я свернула на дорожку из камней и гравия, которая еле виднелась среди густой травы. Постучала в дом.

– Она уехала в прошлом году, – сказала ее мать, не узнавая моего лица. – Работает учительницей в Баварии.

Я хотела отправить ей письма, которые писала в горах, но в итоге сохранила их себе. Перечитывала их вечерами, как когда-то делала с твоей тетрадкой, а однажды ночью, когда не могла уснуть, я все их порвала, вместе с письмами для Барбары. Слова были бессильны против стен, которые воздвигло молчание. Слова говорили только о том, чего больше не было. И лучше уничтожить все, чтобы не осталось и следа.

Мы вернулись к нашей обычной жизни, которую нельзя было назвать легкой. У нас было только полдюжины овец и три коровы. По сути, нас содержал Михаэль, который снова открыл папину лавку. Нашим спасением стало разрушение, которое принесла война. Всем нужны были столы, стулья, мебель, лавки. Эрих ходил помогать ему, поэтому летом 45-го года мне снова пришлось обрабатывать огород и пасти скот. Я снова оказалась в поле, в одиночестве обедая хлебом и сыром. Смотрела на бесконечные долины, на ленивых коров, которые паслись на лугах, причесанных ветром. Я была в каком-то оцепенении, словно на моих подошвах до сих пор снег. Будто я до сих пор сплю на гнилых листьях. По пастбищу бродил старый рыжий пес, прижимался ко мне и лизал руки. Я гладила ему хвост и иногда делилась своей едой. Он важно бродил среди коров, и коровы его слушались. Я назвала его Флек и решила взять к себе, его компания пошла бы мне на пользу. Однажды утром я увидела тебя среди деревьев. Ты была еще ребенком. Я оставила животных на пса и последовала за тобой. Я звала тебя, но ты продолжала медленно удаляться, держа спину очень прямо. Ты была босая, в одной рубашке. Я ускорила шаг, погналась за тобой, бежала до изнеможения, крича твое имя. Мой надорванный голос тонул в шорохе листвы. Расстояние между нами, несмотря на то что ты шла медленно, оставалось прежним.