Я остаюсь здесь

Мы надели ботинки и побежали смотреть. Эрих пыхтел, задыхаясь, я смотрела в снег. Они снова начали копать. Работали десятки тракторов, краны до самых краев наполняли землей грузовики, которые потом сваливали ее в кучу, растущую у нас на глазах. Перед нами зиял огромный котлован. Самая большая и глубокая яма, которую я когда-либо видела. Рабочие разравнивали дно канала. Чуть в отдалении сотни других рабочих, возникших в мгновение ока неизвестно откуда, возводили ангары, которые должны были стать складами и мастерскими, столовыми и медпунктами, офисами и лабораториями. Воздух сотрясал стук железных инструментов и грохот двигателей. Эрих попросил меня узнать у этих итальянцев, кто их послал и сколько времени они уже работают. Как только кто-то из рабочих приближался ко мне, я сразу же набрасывалась на него с вопросами, но все они лишь на мгновение поднимали голову и сразу возвращались к работе, оставляя нас без ответа.

На краю стройплощадки стояла хижина с открытой дверью. Внутри виднелся стол, а на столе папки и стопки бумаг.

– Вход воспрещен, – сказал на немецком мужчина с сигаретой в зубах и шляпой, надвинутой на глаза.

– Работы возобновились?

– Похоже на то, – саркастически ответил он.

Дверь захлопнулась. Двое карабинеров приказали нам держаться подальше и не пересекать линию ограждения.

По дороге домой я не знала, куда спрятать глаза. Если итальянское правительство снова отправило рабочих строить плотину, значит, однажды вернутся и дуче, и война, и Гитлер, и жизнь дезертиров, и снег за шиворотом. И, в общем-то, тщетно было надеяться, что когда-нибудь прошлое останется позади. Это наша судьба, рана, которая никогда не заживет.

Эрих сразу же пошел по фермам. Возбужденно рассказывал всем о том, что увидел. Огромный котлован, сотни рабочих, карабинеры у хижины, растущие на глазах бетонные колонны. Мужчины говорили ему забыть об этом, ведь за тридцать лет никто так ничего и не сделал с этой дамбой. Пусть эти бедняги из Абруццо горбатятся, снимая и устанавливая трубы, пусть венецианцы и калабрийцы продолжают собирать и разбирать заборы, если нет у них в жизни других увлечений. Старики отвечали, что они стары, что они устали и что пришло время молодым засучить рукава. Но молодежь, те немногие, кто еще оставался Куроне, просто отмахивались: «Еще одна причина уехать отсюда». Тогда Эрих переключился на женщин. Но и женщины лишь качали головами, повторяя, что Бог не позволит этому случиться, что отец Альфред защитит нас и что Курон – резиденция епископа. Только один фронтовой ветеран, который никогда не выходил из дома, поддержал его.

– Если они продолжат строить плотину, мы достанем пистолеты, которые принесли с фронта, и установим бомбы, которые научились делать, – сказал он, – на месте господ из «Монтекатини» я был бы поосторожнее, в городе полно оружия.

За ужином Эрих молчал. Пока он глотал бульон, я снова просила его уехать из этого проклятого места, где диктатуры сменяли друг друга и где даже после окончания войны не было спокойной жизни. Он посмотрел на меня безучастно и, приподняв подбородок, указал в окно, словно причины, которые удерживали его здесь и заставляли цепляться как плющ за это место, после всех этих лет все еще ускользали от меня. После ужина он в изнеможении рухнул на кровать, заложил руку за голову и закурил, пуская дым в потолок. Я стояла и смотрела на него, прислонившись к стене.

– Научи меня итальянскому, Трина. Я не знаю слов, чтобы заставить их себя слушать, – сказал он.

С того дня каждый вечер после ужина мы садились за стол, писали фразы и составляли списки слов, я читала ему истории, как когда-то читала их тебе и рассказывала Марии. Мы говорили по-итальянски часами. Когда он возвращался с полей и я растирала ему спину в ванне, он пытался делиться со мной своими мыслями на этом языке. Он так серьезно относился к урокам, что, если я на секунду отвлекалась, он сразу же приказывал мне сосредоточиться. Я составляла списки глаголов и существительных, пела ему песни, которые слышала у Барбары, учила его фразам, которые он забывал на следующее утро.

– Я больше не умею учиться, – говорил он, ударяя себя по ногам, уныло опуская голову на стол.

Он был похож на старого ребенка, раздавленного своими навязчивыми идеями.

Глава четвертая

За несколько недель рабочие с перфораторами на коленях, окруженные клубами пыли, прорыли туннели, и мы больше не видели их сквозь колючую проволоку. Из карьеров продолжали выезжать грузовики, нагруженные камнями и песком. Ряды бетономешалок замешивали железобетон, который строители превращали в плиты для укрепления берегов, строительства шлюзов, сооружения водосбросов. Человек в шляпе время от времени подходил, чтобы обменяться парой слов с Эрихом. Он шел рядом с ним, курил сигару и смотрел на горы. Он был итальянцем, но прекрасно говорил на немецком.

– Дружище, возвращайся к жене. Работы затянутся на годы.

– Я хочу, чтобы вы ушли, – отвечал Эрих.

Тот изображал кривую улыбку и, не переставая созерцать горные хребты, пускал кольца дыма.