Я остаюсь здесь

День за днем появлялись все новые агломераты этих временных сооружений, которые выглядели как выстроенные в ряд. Крестьяне по вечерам ходили шпионить, но вскоре карабинеры устроили круглосуточное дежурство и не позволяли больше никому приближаться. Однажды ночью ветеран, который хотел заложить бомбы на плотине, смог вместе с двумя сообщниками проникнуть в одну из лачуг. Может быть, они хотели взорвать все к чертовой матери, а может, им просто было любопытно. Но порыв ветра хлопнул дверью, и карабинеры поймали их с поличным. Пару дней их держали под стражей в Глоренце и в воскресенье освободили на глазах у выходящих из церкви людей. Эрих подошел, чтобы поприветствовать их. Но они толкнули его и сказали держаться от них подальше, как будто это он приказал арестовать их. Другие мужчины хором закричали:

– Уходи!

– Хватит, Эрих Хаузер! Оставь уже нас в покое!

Я догнала Эриха. Домой он шел, не проронив ни слова. Пока я шла за ним, я вспоминала Барбару, которая даже перед тем, как эмигрировать в Германию, не сказала мне ни слова. Вся наша жизнь казалась мне ошибкой.

Однажды, когда я стояла у окна и с ужасом представляла как мы будем жить в этих убогих коробках, меня внезапно охватило желание писать. Я села за стол и уставилась на чистый лист. Я написала, что промышленники относятся к Курону и долине, как к пустому месту без истории. Но у нас было сельское хозяйство и скотоводство, и до нашествия орды неотесанных чурбанов и шайки инженеров между фермами и лесами, между лугами и тропинками царила гармония. Это была богатая и мирная земля, наша. Жертвовать всем этим ради плотины было дикарством. В конце я добавила, что дамбу можно построить и в другом месте, а разрушенную природу уже не возродить. Природу нельзя ни восстановить, ни воссоздать. Вечером я прочитала написанное Эриху, и он поцеловал меня в голову. Он сказал, что был создан комитет в защиту долины и что они обсуждали, почему газеты так мало нами интересуются.

– Итальянские газеты, которые должны заниматься тем, что происходит в Италии. В Италии, к которой они так хотят, чтобы мы принадлежали! – воскликнул он в гневе.

Я перечитала ему текст, и Эрих сказал:

– Это мы тоже отправим.

– Хорошо, но не от моего имени. Подпиши ты.

Я быстро об этом забыла. Я не спрашивала Эриха ни о том, что случилось с теми бумагами, среди которых был и мой текст, ни что происходило в комитете. Он проводил ночи напролет, обсуждая что-то с отцом Альфредом, мэром и несколькими крестьянами, которых все еще интересовала эта история. Но я больше не хотела говорить об этом. Повсюду был хаос. Бумаги, письма, все перемешано – дом превратился в проходной двор. Когда кто-то приходил к нам и усаживался у печки, чтобы поговорить с Эрихом о том, что происходит на стройке, я закрывалась в своей комнате и испытывала то же чувство покорности и безразличия, что и другие крестьяне и их жены. Они были правы. Нельзя все время думать о плотине, можно свихнуться. Противостоять стройке было сродни подвигу Геркулеса, только Эрих Хаузер мог взвалить это на свои плечи. Адвокат все время тянул время, и письмо Де Гаспери так и не отправил. К тому же Де Гаспери совершенно не волновал факт собственного рождения в бывшей австро-венгерской империи, и, возможно, он даже не знал о существовании Курона. Возможно, Валь-Веноста ассоциировалась у него с летними каникулами, не более того. Я проявляла интерес только тогда, когда Эрих просил меня написать статью для немецкой газеты, так как итальянские или не интересовались нами вовсе, или поддерживали интересы «Монтекатини», апеллируя к прогрессу и подчеркивая, что мы должны к нему приспособиться и чувствовать себя его частью, даже если это влечет за собой наше уничтожение. Не знаю, как это получалось, но, если он клал передо мной лист бумаги, слова текли сами собой. Слова помогали выразить ярость, которой я у себя даже не подозревала. Структурировали беспорядочные мысли, крутившиеся у меня в голове. Мне было не страшно обращаться к епископу, или президенту «Монтекатини», или министру сельского хозяйства, приглашенному в Курон комитетом, чтобы показать ему, каким кощунством было бы уничтожить эту долину.