Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров

– Я бы определил отношение к сегодняшней ситуации, назовем ее привычным, но неточным словом «перестройка», фразой ибсеновского барда из пьесы «Борьба за престол». Он говорит Ярлу Скуле: я готов умереть ради вашего дела, я не хочу ради него жить. Но жить приходится, и я участвую в перестройке своей публицистикой. А в остальном – по Мандельштаму: «И думал я, витийствовать не надо». Я тоже так думаю, что делать, я человек без стадного чувства. Поэтому не участвовал ни в одной проработке, ни в коллективных осуждениях Солженицына, Сахарова и др. А вот письма в защиту Синявского и Даниэля, Твардовского и «Нового мира», против эксгумации сталинизма подписывал. Невмешательство – моя позиция. Но, как Барбье Д’Орвильи, я ставлю свои страсти выше своих убеждений. По той же причине я писал в Верховный Совет в защиту армян.

Есть еще одно, что удерживает меня от «тусовки». Мы знаем превращение гонителя христиан Савла в апостола Павла – оно величественно. Но слишком много сейчас оказалось савлов, и эти перевертыши обошлись без явления посланца небес, у меня к ним нет ни доверия, ни уважения. Им ничего не будет стоить и обратная метаморфоза, если, не дай бог, она понадобится. Словом, мне довольно своего храма.

– Но в члены СП Вы все – таки вступили…

– В Союз писателей я не вступал, меня приняли в 1942 году заочно, когда я находился на фронте, без моего заявления.

– А Вы сопротивлялись…

– Что Вы, я был счастлив и горд. Мне было 22 года, я разделял все иллюзии своего времени, за исключением одной. Сталина я всегда ненавидел.

– У Вас есть такое выражение: «священное недовольство собой». Вы все еще находитесь в этом состоянии духа?

– Абсолютно точно. И не верю, что смог бы стать другим.

– В какой мере автобиографична повесть «Встань и иди»?

– Процентов на девяносто. История отца биографична целиком. А сын «сделан», он служит цели покаяния, здесь немалая доза художественного вымысла. Академик Лихачев сказал однажды, что нынешняя литература должна быть покаянной. Это удивительно совпало с тем, что я почти бессознательно нес в себе. В повести «Встань и иди» явственно ощутим тон покаяния. Пусть я не виновен в том нравственном предательстве отца, которым казнится мой герой. Разве я протестовал, боролся против произвола хоть словом, хоть жестом? Нет. Я лишь не принял причастия дьявола. Это не так мало по тому огнеопальному времени, но не стоит и гордиться своей робкой чистотой.

Нынешним думающим молодым людям не дает покоя вопрос: как можно было жить в кошмаре террора, зубодробительных проработок, садистских унижений, одуряющей демагогии, доносительства и предательства? Я могу ответить за своих сверстников, родившихся вскоре после революции. Мы жили молодостью, которая из – за войны растянулась и довела нас до пятьдесят третьего года с неиссякаемыми надеждами, с готовностью начать новую, человеческую жизнь. И мы ее начали. Впрочем, не надо думать, что предшествующую жизнь мы считали нечеловеческой, как бы ужасна она ни была. Есть такая штука – повседневность. Мы, наш круг людей, решившихся верить друг другу и не обманувшихся в этом, находили в общении друг с другом много радости. Но все же мы не подвергали себя опасности политических разговоров. Да и о чем было говорить? Война и первые послевоенные годы были залиты алым светом патриотизма. О политике заговаривали только провокаторы и стукачи. Нас это не интересовало. Перед нами разворачивалось огромное поле полулегальной свободы, охватывавшей и неположенную литературу вроде Иосифа Мандельштама и Павла Васильева. Слушали Петра Лещенко, поклонялись Шостаковичу и Прокофьеву… И были романы, было много загульной гитары, и драки были, и, едва отменили комендантский час, шатание по улицам до рассвета…

Не было тогда борцов и протестантов. Протест, настоящий протест начался только с диссидентского движения, с Натальи Горбаневской и ее друзей. Они стали первыми свободными людьми в нашей стране. Но не стоит и размывать вину: все одинаково виноваты. Нет, не одинаково. Стукачи, доносчики, сек-соты, предатели всех мастей не чета своим жертвам, и тем, кто молча стоял в стороне. Для этих последних достаточно суда их собственной совести, а вот активных холуев власти хорошо бы выставить на позорище. А то ведь получается: люди, ни в чем не виновные, казнятся своим невмешательством, а негодяи и в ус себе не дуют, считают, что во всем правы, и цинично трубят о своих подлостях.

– Юрий Маркович, а Вы обидчивы на критику? Оставляете Вы за собой право на неудачи или даже откровенно слабые вещи?

– Ира, но ведь никто и никогда не будет специально писать плохо. Неудачи не планируются. Что же касается критики, я просто ее не читаю, ни похвальных статей, ни хулы.

– Даже искушения не возникает? Ведь ничто человеческое…

– Конечно, я знаю их содержание, куда денешься – друзья не дадут остаться в неведении, особенно, когда тебя выругали. Но сам критики не читаю ради сохранения творческого состояния.

– Вы как – то сказали: «Жалею не о том, что писал о многом, а о том, что о многом не написал…»