Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика

Мимо лагеря проходила большая проселочная дорога. По ней ездило много колхозников, женщин, детей, стариков. Мы оборачивали наши письма в несколько слоев газетной бумаги, прочно привязывали к небольшим камням и швыряли эту почту за проволоку прямо на дорогу в тот момент, когда по ней шли люди. Наши камешки люди поднимали, читали письма и направляли их по указанному адресу. Я не знаю, сколько этих писем поступило в ЦК ВКП (б), но забросили мы этих записок очень много. Каждый бросал по 2–3 записки, а это уже несколько тысяч штук.

Допросы продолжались в том же духе. По-прежнему. Уже зафиксировано было несколько десятков случаев драки на допросах. Больше всего пострадали от ударов прикладами винтовок и штыковых ран военнопленные. Их прямо с допросов эвакуировали в дивизионный госпиталь. Но выбывали понемногу из строя и наши мучители-следователи. Вскоре следователей совсем стало мало. Не знаю, куда они девались, заболели, что ли? Допросы стали реже. Мы целыми днями ничего не делали. Выходили на занятия за черту лагеря. Это делать разрешалось, так как побеги все равно были невозможны. За чертой лагеря, в лесу, было второе проволочное заграждение, еще более мощное, с патрулями и собаками. Все это знали, и никто не пытался бежать. Я облюбовал место для занятий около небольшой речки. Мы там с утра до обеда купались и загорали, собирали грибы и ягоды — землянику, голубику. К обеду возвращались домой. После обеда ожидали: по чью душу сегодня придут. Такое напряженное состояние было невыносимо, люди изнервничались. Откуда-то в лагерь была занесена весть, что на Камчатке один такой же полк, как наш, восстал, перебил всю охрану и пошел гулять по тайге. Некоторые «горячие головы» по старой памяти о норвежском лагере предлагали мне и здесь возглавить то же восстание. «Все равно нас всех уничтожат, — говорили они, — так не лучше ли хоть несколько месяцев и нам погулять по тайге? А тайга здесь большая, — уговаривали знатоки, — зверей, орехов, ягод, грибов много, прожить можно». Зная, что говорят это не враги, а свои, доведенные до отчаяния советские люди, патриоты своей Родины, я решил сразу же пресечь эти разговоры: «Хорошо, допустим, мы восстали. Перебили всех, забрали оружие — и в тайгу. А что потом? Как мы будем выглядеть перед Советской властью? Нас всех переловят, и будет судить нас военный трибунал. И никакие оправдания уже нам не помогут. Все получим высшую меру. Погибнем как враги Советской власти. А что же будет с нашими родными, с нашими семьями? Они станут семьями врагов Советской власти, а наши дети будут расплачиваться за наши преступления. Вот чем кончится наше восстание. И кто нам это предлагает? Не тот ли наш враг, который сидит здесь в лагере и чинит над нами расправу? Нет, друзья, давайте лучше мы вытерпим все до конца, и если суждено умереть, то лучше уж умереть честными людьми, патриотами своей Родины».

После подобных успокоительных бесед охотников участвовать в восстании не стало. А что касается восстания в лагере советских военнопленных на Камчатке, позднее, уже в Москве, мне стало известно, что лагерь действительно там восстал против подобной «госпроверки», перебил всю администрацию и ушел в тайгу. Но все участники восстания были пойманы и уничтожены. Значит, кто-то сознательно толкал нас на подобную провокацию, хотел нашей гибели.

Глава 7

Госпроверки продолжались, но уже с меньшими темпами. Вскоре вызвали на допрос моего политрука роты, батальонного комиссара. Он спал рядом со мной. Это был очень хороший человек, высокого роста, стройный, кареглазый, круглолицый, с вьющимися волосами, умный, обаятельный. Все офицеры роты его очень любили. Я с ним тоже подружился. С нетерпением я ждал его после допроса. Пришел он очень поздно, весь измученный и в плохом настроении. Я не стал его сразу спрашивать, дал ему время успокоиться. Позже он рассказал мне, что он еврей, что советские люди не выдали его национальность в плену, спасибо им. На фронте он был комиссаром полка. В плен попал в бессознательном состоянии. Но его беда была в том, что он успел снять свою гимнастерку с комиссарскими знаками и надеть гимнастерку с убитого. В этом было его «преступление» — так сказал следователь ему на госпроверке. «Ты трус, — говорил следователь, — ты готовился сдаться в плен, вместо того чтобы застрелиться! Я тебя уничтожу». Рассказывал он мне все это и плакал. «Что делать? — спрашивал он меня. — Нет выхода, хоть в петлю лезь! Получилось так, что мне с помощью чужой формы удалось сохранить жизнь и долго еще бороться против фашизма в подпольной организации, а это называют преступлением!»

Я старался морально поддержать его, я сказал ему, что не для того мы выжили в бою и в плену, чтобы здесь погибнуть. Нужно бороться за свою жизнь здесь, нужно проявить выдержку, не поддаваться на провокацию. Все скоро переменится. «Если бы было так, — сказал он, — очень хочется увидеть жену, сына; в 1941 году сын пошел в 1-й класс, а я на войну. Каким он стал сейчас?»