Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика

Подошли еще люди, читают. И тут началась такая пресс-конференция с уклоном в русский нецензурный язык! «Что они, за дураков нас принимают? Побоями и запугиваниями не взяли, так перешли теперь на обман, на жульничество? Как отвечать?» — спрашивают. Я отвечаю: «А как вообще мы решаем, нам лучше идти на фронт или остаться в лагере?» — «Конечно, на фронт», — раздались голоса. «Тогда пишите так, как я написал». В роте закипела работа; все листовки на лицевой стороне были перечеркнуты жирным чернильным карандашом, а на обратной стороне написаны новые заявления: «Прошу направить меня на Дальневосточный фронт. Подпись».

Наш опыт быстро распространился по всему лагерю. Вечером офицер штаба пришел за листовками. И началась ругань: «Вы испортили нам заявления, значит, не хотите на фронт!» — «Не кричите, — говорю я ему, — посмотрите на обороте». Он прочел, пожал плечами: «Все равно это самоуправство. Форменные заявления нам прислали из штаба дивизии, а вы их испортили. Не может же штаб полка направить в дивизию испорченные бланки!» — «Они не испорчены, а исправлены. Такие и подавайте в штаб дивизии, а другого ответа не ждите. Забирайте заявления и доложите командиру полка, что все мы желаем ехать на фронт, но не искупать вину за плен, как сказано в заявлении, а драться за Родину».

Взял он заявления, потоптался и ушел. Я ожидал, что после этого будет большая буря. Но ничего, обошлось. Как будто бы ничего и не было.

Через несколько дней командир полка предпринял еще одно странное мероприятие: собрал митинг полка. В президиуме появились командир полка и хорошо нам знакомый по плену подполковник Гуляев. Расскажу кратко об этом типе. Это был морально неустойчивый, опустившийся человек. Он всегда вертелся около солдат-охранников и караулил, кто из них выплюнет окурок сигареты. Он его подхватывал и прямо совал себе в рот. К немцам относился весьма уважительно и подобострастно. На работе всегда стремился быть за главного, никакими политическими событиями и положением дел на фронте не интересовался. Вел себя так, будто бы не его страна сражалась с немцами, а какая-то другая. Никакого отношения к лагерному подполью не имел, как попал в плен — никому не рассказывал. Мы его подозревали в том, что он провокатор. Но так как прямых улик не было, от расправы с ним мы воздерживались, но его остерегались.

И вот теперь этот человек в новом обмундировании, в опрятном виде сидит за столом. Никем не избранный председатель собрания. Выступает командир полка и говорит: «Я созвал вас, чтобы обсудить вопрос о лесозаготовках. Страна нуждается в лесе. После войны много разрушений произошло, и нужно много строить. Надо заготавливать лес и отправлять. Сейчас надо принять резолюцию. Слово по этому поводу предоставляется вашему товарищу Гуляеву». И вот этот немецкий холуй берет в руки бумагу и, заглядывая в нее, нечленораздельно изрекает: «Товарищи! Все мы с вами грешны перед Родиной за нашу сдачу в плен. Нужно искупить нашу вину и добровольно поехать на лесозаготовки. Я согласен поехать и советую вам последовать моему примеру. Я выношу на голосование проект резолюции».

Мы, как это увидели и услышали, ахнули. Возмущению нашему не было границ. В моей голове с быстротой молнии промелькнули все последствия этого предательства. Я крикнул: «Такую резолюцию принимать не будем! Мы ни в чем не виноваты перед Родиной! Кто тебя уполномочил говорить за нас? Если ты виноват, то иди и искупай свою вину». — «Холуй, стукач! — понеслось со всех сторон. — Вон его с трибуны, дурака!» Помял он эту бумагу двумя руками, а потом засунул ее в карман и сбежал с трибуны. Куда он потом девался, мы так и не узнали. Но в лагере его не оказалось. Его долго разыскивали, и если бы нашли, то убили бы, наверное. А командир полка злобно крикнул нам: «Ну, мы еще с вами встретимся, а сейчас — разойдись!»