Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика

Неописуемо мучительна ночь перед расстрелом. Прежде всего, тоска и злость: как глупо погибаю! Без единой царапины прошел через жестокие и кровавые схватки, а погибну от расстрела. Вспомнил и перебрал в памяти все дни нашего позорного разгрома на фронте. Я был еще далек от мысли обвинять Сталина. Его образ еще не помутнел. Думал, что виновных в поражении надо искать среди тех дураков и предателей, которые его окружали. Думал много о семье, о детях. И обидно было умирать безвестным бродягой, умирать с протоколом, в котором записано, что я беглец из советской тюрьмы. Умирать не в военной форме, а в засаленной рваной куртке.

Вплоть до рассвета тревожили и мучили горькие думы. Но твердо решил, что умирать буду или в драке, или при побеге.

На рассвете щелкнул замок в дверях. На пороге появился немецкий офицер с револьвером в руке. Машет пистолетом: выходи! Иду, еле-еле переставляя одеревенелые ноги, а мысль с быстротой молнии отрабатывает план: когда идти в последний бой за свою жизнь.

Когда вывели в коридор, увидел, как выводят других смертников. Они кричали, плакали, отбивались руками и ногами, кусались зубами. Их волокли по полу, били ногами и прикладами. На тюремном пороге я на момент задержался и подумал: может, и мне вцепиться в глотку фашисту? Но тут меня больно толкнули в спину дулом пистолета. Эсэсовец кивнул головой: иди, мол, не задерживайся.

Было раннее утро. Густой туман полностью закрывал двор, застилал даль. Даже стена дома плохо просматривалась. В 3–5 шагах я увидел темный прямоугольник открытого задника дверей машины. От порога тюрьмы до машины стояли две шеренги автоматчиков. Я медленно двинулся к машине с твердым намерением именно сейчас бежать или погибнуть. Дошел до машины с широко открытой задней дверью. У двери справа и слева стояли два автоматчика. На одного из них я и нацелился. Сейчас, думаю, сомну, вырву автомат и с оружием буду отходить к пролому в заборе. И в тот момент, когда я уже хотел броситься на автоматчика, он повернул голову от меня в сторону крыльца, а затем побежал помогать тащить очередного сопротивляющегося смертника. Второй автоматчик тоже бросился ему помогать. Путь открыт! Я сиганул к забору. Немного пробежал вдоль него, нашел пролом. Его край был на высоте двух метров. Не помню уж, где у меня набралось сил, чтобы взять такой барьер. Будто на крыльях взлетел на стену и махнул на улицу. В последний момент слышал, что около машины еще шла свалка со смертниками.

Перемахнув стену, я тотчас же взял себя в руки. Спокойно! Не бежать. Не вызывать подозрений. Вышел на дорогу. Мимо на подводе проезжала какая-то женщина. Я прыгнул к ней на подводу. Она заволновалась: «Ой, лышенько!» — кричит. Я успокоил ее:

— Не беспокойтесь, тетка, я не грабитель. Вы куда едете?

— На базар,

— Ну и я с вами, а там я от вас уйду.

На базаре я с деловым видом приценивался к капусте, огурцам и кавунам, прислушивался, нет ли какой тревоги, разговоров о побеге. И обдумывал, что делать дальше.

Из разговоров с женщинами-беженками я знал, что они живут где-то около бани. Когда базар стал расходиться и разъезжаться, я сравнительно легко нашел баню. У одной миловидной старушки спросил:

— Вчера я с двумя женщинами пришел в Березовку. Одна с двумя детьми. Не знаете ли, где она живет? Говорила, что где-то около бани.

Старушка оказалась догадливой, но и осторожной. Только после моих убедительных просьб она согласилась показать. Но сказала:

— Вы идите за мной на отдалении и зайдите после меня в тот же двор, куда и я.

И вот я в комнате той, которой подсунул свои документы. Выслушал немало горьких и обидных слов:

— Как вы могли ходить с такими документами? Вы же подвергали себя страшной опасности, да и меня могли поставить в гибельное положение.

Выслушав и признав правильными ее упреки, сказал:

— Вы правы. Оправдываться не могу, не хочу. Прошу вернуть мне документы.

— Нет их у меня, я их сожгла.

— Как это так?

— А вот так! И не жалейте. Ходить с такими документами в тылу немцев — значит носить собственную смерть за спиной. Вы лучше меня должны знать и понимать это.

Да, эта простая женщина давала очень хороший урок подполковнику-разведчику. И не только мне, но и моему начальству — начальнику Разведупра Генштаба, который так спешил отправить меня на фронт, что не пустил даже на день в Москву, чтобы сдать должность и документы.

Когда упреки прекратились, меня спросили, что сталось с другими арестованными. Сказать правду я не мог — поднялись бы слезы и крики. А мне надо отсюда тихо выбраться. Ответил:

— Ничего особенного. Меня выпустили. Вероятно, и их выпустят.

Женщины обрадовались, и одна тут же метнулась из комнаты:

— Побегу узнавать.

Поторопился уйти и я.

День кончался. Солнце садилось. На улице в центре села, у забора, увидел группу граждан. Подошел к ним, прислушался. Читали объявление о расстреле жидов и коммунистов за пропаганду против вермахта. В списке на первом месте прочитал фамилию «Даренко В.А.».

Прочитал, вздохнул и пошел дальше.