Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика

Итак, царство тебе небесное, Даренко Василий Андреевич! Ну а ты, Новобранец Василий Андреевич, должен жить и продолжать борьбу!

Иду и думаю, как же все это могло произойти? Почему же немец в самый последний момент повернул голову от меня и (как мне стало казаться) будто даже моргнул мне: беги, мол. А как же меня расстреляли, если меня там не было?..

Ночью я выбрался из Березовки и пошел по направлению к Киеву. Шел и ломал голову, что же мне теперь делать? Документов нет, значит, даже свои не поверят, что именно я тот «дядя Вася» из штаба 6-й армии, от которого многие получали инструкции.

Обдумал для себя и новую легенду. Даренко Василий Андреевич расстрелян — значит, так тому и быть. Решил стать Одерием (фамилия жены) Василием Андреевичем, майором, начальником продотдела 6-й армии. В боях не участвовал. Эту легенду взял потому, что в вопросах продовольствия я неплохо разбирался, так как изучил военные пайки еще в ЛВО и на Халхин-Голе.

Но мои «бытовые» дела с каждым днем ухудшались. Начались прохладные ночи. Ночевать на лоне природы стало очень холодно. Проситься на ночлег опасно, так как всюду были развешаны объявления: за помощь советским офицерам и солдатам виновные будут караться смертью. Старосты, полицаи и коменданты с каждым днем становились все более злыми и подозрительными. Однажды в селе по пути в Новую Одессу меня угостили завтраком — съел кусок слабо просоленного сала. Начались понос и резкие боли в животе. Истощенный от недоедания, измученный болезнью, всем пережитым, усталый от длительного перехода, я упал без сознания на улице поселка Новая Одесса. Очнулся в какой-то чисто побеленной комнате на кровати. В голове звенящая пустота, в руках и ногах — полное бессилие.

Из кухни вышла симпатичная миловидная старушка.

— Очнулся? Здравствуй, как себя чувствуешь?

— Здравствуйте, мамаша, а где я нахожусь?

— Лежите, лежите. Вы у своих. Я вас выдала за своего сына.

Она достала из ящика стола членский билет сельского кооператива на имя Ивана Рахуба.

Старушка — Домаха Рахуба — рассказала: ее сына, ответственного партийного работника, в 1937 году арестовали и неизвестно куда увезли. Писем от него не получала. Есть слух, что он расстрелян. Но вот сейчас его документ мне может пригодиться. Рассказала Домаха, что я упал на улице в горячке, что-то кричал, командовал. Народ собрался, и все порешили перенести меня к ней, к этой одинокой старушке.

Час от часу не легче. Значит, многие видели и слышали мою бредовую команду. Значит, не могу я быть сыном этой добрейшей старушки. Уходить надо немедленно. Но моя попытка подняться кончилась неудачно — голова закружилась, и я сполз на пол.

И начала Домаха Рахуба отхаживать меня всеми народными средствами: травами, медом с липовым цветом, куриным бульоном, сырыми яйцами.

Пролежал я у Домахи около двух недель. Подняла меня старушка на ноги. Помогали ей и другие жители Новой Одессы. Старушка об этом не говорила, все делалось секретно и скрытно, но я приметил, что соседи частенько приносили ей продукты. И молчали, когда в селе появлялись немцы. За время болезни два раза заходили румынские солдаты и немцы. Но когда старушка говорила, что я ее сын и болен тифом, они тотчас же уходили из хаты:

— Тифус! Тифус!

Все шло неплохо, но ставить старушку под удар я не мог. Хоть и слаб был, но решил уходить. Рахуба Домаха убеждала меня еще полежать, но я не согласился. Убедил я старушку только тем, что, мол, позорно мне, офицеру, сидеть без дела, нужно идти воевать. Только поэтому она меня и отпустила, даже перекрестила на дорогу, благословила на ратные дела. Снабдила меня старушка кое-чем из одежды и продуктами. И я двинулся навстречу неизвестной мне судьбе. На этот раз решил пробираться к своим через село Вязовок Городищенского района Черкасской области. Это была родина моей жены. Ее мать, моя теща, имела там свой дом. Большое культурное село Вязовок я хорошо знал еще до войны. В селе было две школы, два колхоза, сельский клуб, большая партийная и комсомольская организации. Немало людей были мне знакомы лично.

Подошел я к Вязовку в конце октября днем. Бродил вокруг по полям и рощам до вечера. Вошел в село, когда стемнело, чтобы никто не увидел.

На мой стук в окно откликнулись:

— Кто там?

— Пустите переночевать. Иду из окружения.

После короткого разговора мне открыли дверь. Вошел я в хату и как бы со стороны оглядел себя. В засаленной брезентовой робе тракториста, с котомкой и с седой бородой. Эта седина — памятка березовской тюрьмы и ночи перед расстрелом.

В хате, кроме тещи, увидел сестру жены Анну Щасливую, учительницу из соседнего села, троих ее детей и соседку. Последняя оказалась наиболее любопытной, засыпала меня вопросами (долго ли будет война, кто победит и т. д.). А я еле ворочал языком от усталости и общей слабости.

Когда она ушла, я спросил тещу и свояченицу:

— Неужели я так плох, что вы меня не узнали?

Только после этого на меня обрушилась лавина родственного внимания, слез и рыданий.