Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика

Партизаны в условленное время в условленном месте собрались в лесу. Стали ждать командира и комиссара. Для их встречи на дороге выставили «маяк» из трех человек. Вскоре появилась легковая машина, за ней грузовая. В легковой машине — пьяные в стельку — ехали председатель райисполкома и секретарь райкома, на грузовой — мешки и ящики с продуктами, вином и несколько женщин. Партизаны остановили машины, предполагая указать дорогу к отряду. В ответ услышали нецензурную брань и требование освободить дорогу. Машины с дезертирами укатили в тыл, а отряд остался без руководства.

Партизаны возмущались, ругались, но все же решили не расходиться. Избрали командира и комиссара и начали боевые действия. Но, не имея боевого опыта, опытных командиров, отряд в борьбе с парашютистами потерпел поражение и рассеялся. Арсен Щасливый и его друг Прохор, рабочий Городищенского сахарного завода, спрятав оружие, вернулись домой. Арсену я поручил собрать остатки Городищенского партизанского отряда и вывести его в лес около деревни Товста, где на опушке леса жила его мать.

Я решил ускорить выход в лес всего отряда, не дожидаясь весны, так как в ближайших селах немцы уже начали вылавливать и арестовывать коммунистов и осевших раненых окруженцев. Вскоре Арсен сообщил, что установил связь с Прохором, у которого было еще семь человек, готовых в любое время выйти в лес. В итоге к концу января в отряде уже было более 50 человек. Маловато было оружия, но я рассчитывал взять его у местной полиции, которую мы решили разгромить при выходе в лес. Всем командирам групп я дал задание готовить лыжи, так как зима была снежной. Снег был около 1,5–2 метров глубиной. Три десятка лыж мы достали и спрятали на чердаке школы. Выход в лес наметили в феврале 1942 года. Все шло как будто хорошо — и вдруг провал! Нашелся провокатор, который выдал нас немцам. Это был полицай Деркач, с ним Гриша Одерий поддерживал хорошие отношения, собирался его забрать в свою группу. Деркач умело маскировался под советского человека, патриота. Я, конечно, об этом ничего не знал. Уже после войны я проанализировал факты и причины провала. Гришу Одерия как знающего немецкий язык полиция мобилизовала для работы в канцелярии по изготовлению паспортов для населения. Уклониться он не мог. При одной из встреч он мне об этом сказал и спросил, нужны ли нам паспорта. Я, говорит, могу их выписать несколько штук. Договорились, что он выпишет один паспорт на недавно умершего. Немецкие паспорта нам были очень нужны. Я его строго предупредил, чтобы работа была выполнена чисто, секретно, чтобы не было подозрений, но этого не получилось.

Полицай Деркач все обнаружил и потребовал рассказать, для кого он готовил паспорт. По молодости и излишней доверчивости Гриша все рассказал своему «другу», а меня в известность не поставил. Знал бы я об этом заранее — мы с Арсеном ушли бы в лес. Весь февраль все было спокойно. Мы готовились к выходу. Я уже отдал в ремонт свои валенки.

И вдруг в ночь на 23 февраля 1942 года нагрянула районная полиция и схватила меня и Арсена. Прямо в постели. Меня повезли на санях в местную полицию и посадили в камеру. В ней я сидел часа три, пока не закончился арест всех коммунистов села. Большим санным обозом всех арестованных повезли в район, в Городище. Меня везли на первых санях с одной женщиной-коммунисткой. Уже после войны я узнал, что это была Мария Богач.

В Городище, в канцелярии тюрьмы, при опросе я записался как майор Красной армии Одерий-Новобранец. Эту фамилию я избрал для себя по следующим соображениям. Я допускал, что в немецкой разведке фамилии офицеров записывались и брались на учет так же, как у нас — по алфавиту. Был уверен, что генштабиста Одерия в наших войсках нет и уж, во всяком случае, такого не было в Разведупре. Скрыть же в Вязовке свою подлинную фамилию Новобранец я не мог, так как в селе меня многие знали. Поэтому я взял двойную фамилию — жены и свою.

В тюрьме меня втолкнули в камеру, битком набитую арестованными. Они так густо сидели и лежали, что мне пришлось шагать по ногам и рукам. Арестованные кричали и ругались, толкали меня все дальше и дальше, и я неожиданно очутился около параши. Разнюхав, куда я попал, начал пробиваться обратно к двери. Здесь я выискал для себя местечко.

Стал присматриваться и прислушиваться, что за люди и откуда. Услышал много горьких слов в адрес всех руководителей, вплоть до Москвы. Были глупцы, которые возлагали какие-то надежды на «культурных» немцев. Вспоминали договор о дружбе с немцами, речь Молотова на сессии Верховного Совета и пр.

Неудивительно — в таком положении что угодно взбредет в голову!

Для выяснения обстановки утром я попросился выйти по естественной надобности. В коридоре из одной камеры меня окликнул Арсен. Я прошептал ему:

— Меня обвиняют как партизана. Это неверно — я скрывался от плена. А ты жил легально — какие же мы партизаны?

Арсен в ответ шепнул:

— Видел Гришу. Вели по коридору.

За эти переговоры я получил сильный удар прикладом в спину:

— Марш! Я те поговорю!