Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах

Нет, убежать было нельзя. Территорию со всех сторон охраняли украинцы, всю ночь грелись у костров. Один из нас попробовал сбежать, его тут же пристрелили. А наутро уже было: быстро, быстро, и плетки, и нагайки, и приклады автоматов, и schnell, schnell, построиться по пять человек. И начался этот марш… Марш на станцию, три километра по снегу. А снег был сухой. Под ногами скрипел. Мы должны были идти ровными рядами. Первой жертвой пал раввин из нашего местечка. Нам приказали бежать пятерками, а немцы начали стрелять. Раввин не держал ряд, к нему подошел немец и говорит: «Ты устраиваешь тут бардак». Толкнул его и выпустил в него из шмайсера ровную очередь. Я увидел кровь на снегу… Красное на белом… Мне снова та же мысль в голову пришла – и что, это обмен? Наверняка западня. Сзади слышались выстрелы. Каждый думал, что это в него стреляют. Мы сжались, скорчились и бежали – как псы, как коты, как перепуганные звери. Разве это можно описать? Три километра так бежали. По дороге было несколько жертв. На железнодорожной станции нам приказали построится в ряд. Поезда еще не было. Вещи велели положить на землю и сделать десять шагов вперед. У некоторых из нас в этих торбочках были деньги, какие-то украшения, семейные фотографии. Тех, кто оглядывался на свои торбы, немцы тут же убивали. Это был для нас еще один знак. Как будто уже в Уязде не было ясно – нет никакой Палестины, а мы всё не могли в толк взять – зачем они это делают? Зачем нас куда-то везут? Ведь могли бы просто пристрелить на месте! Когда на станции убили несколько человек, никто больше не верил, почти никто. Некоторые твердили: «Надо продержаться». Они всё еще верили и старались подбодрить других: «Посмотрим, с какой стороны придет поезд. Если с востока и мы поедем на запад, у нас еще есть надежда. А если с запада и поедем на восток, значит, это наша последняя дорога». Так и ждали. Каждая минута тянулась, как час, а час – как день. Холодно было, ничего не ели, всю ночь не спали. И вот приходит поезд. С запада или с востока – уже не помню. В гетто, когда нас записывали, обещали, что поедем пассажирским. А тут приходит товарный. Из него выскочили охранники-украинцы, и все нам стало ясно. Но теперь уже слишком поздно, ничего не сделаешь, остается только ждать. И приказ: Die ganze Sheisse heraus![148] Украинцы выстроились в два ряда, двери вагона открыты, запихивают нас. Те, кто вошел, втаскивали остальных. Втаскивали, втаскивали, пока вагон не набили. А как вагон заполнили, пришел эсэсовец со шмайсером, описывал им круги в воздухе, но не стрелял. Мы все попятились, а он крикнул украинцу: «Давай сюда еще людей!» Сто двадцать, сто тридцать человек в одном вагоне. Нас закрыли – и там, внутри, началась трагедия – рыдания, крики, плач, причитания… Но я об этом уже говорил…

Пожалуйста, рассказывайте.

Рассказывать? Вагон простоял много часов. Сколько? Не могу сказать. Не потому, что ни у кого часов не было, но со временем творилось что-то ненормальное. Это невозможно объяснить. Мы стояли очень долго. А может быть, и нет… Подъезжали очередные забитые вагоны, пока наконец поезд не был готов к отправлению. Как только тронул-ся, снова начались вопросы. Куда едем? А мы ехали на Колюшки, на запад. И снова появилась надежда. Может быть, все-таки обмен?.. В вагоне – трагедия. Мать душит ребенка, младенца. Те, кто рядом с ней стоят, пытаются его вырвать, а она не дает. «Пусть, – говорит, – умрет тут, а не от газа». Мы уже знаем, куда едем, – в Треблинку. Но ведь едем на запад, может быть, все-таки не Треблинка? Люди кричат: «Не дайте ей это сделать, не дайте задушить ребенка!» Люди тогда разное кричали: «У меня с собой деньги, что мне с ними делать? Мы едем на смерть! Что я делал всю свою жизнь? Делал деньги, а теперь не знаю, что делать с деньгами…» Иногда поезд останавливается, берут уголь, берут воду. На каждой остановке украинцы открывают дверь, входят в вагон и грабят: «Деньги давайте! Деньги! А не то расстреляем!» И каждый дает, что у него есть… Мы уже знаем, что едем в Треблинку. «И все же в Колюшках, – говорим друг другу, – поймем наверняка. Если поедем в сторону Лодзи, есть хоть какая-то надежда». В Колюшках стоим. Чувствуем, что делают какие-то маневры: сначала отцепляют локомотив, перегоняют его на другую сторону. Те, кто стоят у окошек, говорят, мол, локомотив должен заправиться водой. Но дело было не в воде – локомотив прицепили с другой стороны. И вот мы двинулись из Колюшек на Варшаву, через Малкиню в Треблинку. Едем на восток. Теперь уже ни у кого нет сомнений. Все уже знают, ждать нечего… Едем в Треблинку. Все стоят семьями. Я тоже встал рядом со своими.

Кто из ваших родных был в вагоне?

Отец, мама, старший брат. Один брат был в России, другой – в Палестине, с нами был третий брат – Моше. Моше был после армии, служил старшим сержантом. И три мои сестры – одна старше меня и две младше.

Сколько лет было младшей из сестер?