Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах

Ночью 18 апреля мы что-то слышали. На следующий день был Эрев Песах[164]. Но сначала я должен еще кое-что рассказать, чтобы стало понятно, кем были немцы. Они все время забавлялись еще и так: одних приговаривали к уничтожению, а другим давали какие-то номерки, бляшки, мол, веселитесь, девочки, веселитесь мальчики… Еще один месяц, еще один день… В гетто все время говорили о том, как быть им полезным, как выполнить их приказы. А все это была одна большая липа и одно сплошное вранье. За неделю до 19 апреля немцы объявили, что разрешено печь мацу на Песах. В прежние годы этого не было. Ну раз можно печь мацу, значит Песах будет спокойный. В гетто не было белой муки, только темная, так что люди ходили к раввину и спрашивали, можно ли делать мацу из темной муки. Раввин им сказал, что в такое время можно. И на улицах сразу было видно – вот идут люди с белыми наволками, значит, несут из пекарни мацу на Песах. Все приготовились к седеру. В ночь на 18 апреля немцы окружили гетто. Но я этого не видел, потому что было темно: мы слышали только, как едут машины, шумят моторы. А на рассвете мы враз всё увидели. Каждое утро люди шли на работу – одни на фабрики в гетто, другие на арийскую сторону, на плацувки. В тот день те, кто работал на фабриках в гетто, пошли на работу, как обычно, а тех, кто шел в город, задержали. Сказали им: «Zurück, zurück![165] Сегодня никто не выходит». Для нас это был знак: что-то произойдет. Мы еще с ночи готовились. Из центрального гетто и от щеточников пришла информация о том, что их тоже окружают. Оцепили все три гетто, но вошли только в гетто меркази[166], то есть в центральное гетто, и оттуда начали. Наши ребята встретили их там гранатами, а мы у Тёббенса с утра слышали стрельбу и уже знали, что началась акция. По выстрелам узнавали, наши или немцы: у наших пистолеты и гранаты, у немцев – автоматы. Тогда мы еще не знали, чем закончилось первое наступление. Все время были наготове. Элиезер приказал всем группам занять позиции. Мы, в семьдесят шестом доме, спустились на второй этаж. Окна дома выходили на стену: Лешно была разделена, на противоположной стороне жили поляки. Наблюдали за стеной и ждали немцев. Они всегда шли в гетто вдоль стены по арийской стороне и входили через Кармелитскую. Но сейчас мы их не видели. Они вошли в центральное гетто, а мы, как я говорил, слышали только выстрелы. Не знали, что делать, ждали, у всех нервы на пределе. Еще в первый день решили строить баррикады в подъездах. Через ворота входишь во двор, а каждый двор – это такой квадрат, и подъезды с четырех сторон. Мы эти подъезды баррикадировали. Стаскивали все, что попадалось на глаза, – мебель, тюфяки с соломой, горшки – и всем этим заваливали лестницу, чтобы они не могли подняться. А мы были на втором этаже. Весь день строили баррикады на лестничных клетках. Там, в центральном гетто, стрельба, а мы готовимся отбиваться. К вечеру получили приказ: часть нашей группы должна перейти к Давиду Новодворскому, туда, где была мина, которая потом не взорвалась. Мы пошли, чтобы помочь им окружить этот дом: немцы должны были пройти через бефельштелле, недалеко от Новолипок. Оттуда, из бефельштелле, они рано утром вошли в центральное гетто, тем же путем и должны были вернуться. А мы там заложили мину. Трое наших парней пошли в подвал и попробовали ее подорвать. Ну и остались с языком в жопе, как говорят. Я тут шучу, а тогда это была трагедия. Парни вернулись и плакали. Когда немцы там проходили, а мина не взорвалась, мы распсиховались, от злости швырнули им вслед несколько гранат, и все мимо. Но все-таки швырнули! Чтобы им показать! Потом вернулись на нашу территорию. Это было 19 апреля. А 20-го Тёббенс, хозяин мастерской, вызвал своих еврейских управляющих и начал на них орать, мол, что ему не нужна здесь эта банда, то есть мы: «То, что происходит сейчас в центральном гетто, нас не касается. У нас только одна обязанность – работать. С теми, кто будет работать, ничего не случится. И еще мы должны вынести все машины, фабрику эвакуируют в Травники, мы там будем работать и дальше». Он так нам сказал, этот Тёббенс. Мы понимали, чтó это значит: работай, пока нужен, а потом – в газовую камеру. И все же нам было проще этому не верить, понимаете… Не то чтобы совсем не верили. Знали, что это правда так, но проще было… Может, все-таки… может, все-таки?.. Каждый хотел прогнать от себя эту мысль, понимаете? Элиезер пришел к нам и сказал, что 20-го утром мы должны быть готовы. Нам предстояло напасть на немцев, когда они пойдут вдоль стены в центральное гетто. Наше наступление должно было стать знаком солидарности с центральным гетто. Мы не будем ждать, пока немец придет к нам, пока, уничтожив одно гетто, войдет в другое. Элиезер сказал, что он бросит первые две гранаты, а потом все начнут стрелять. И вот стоим мы возле окон, ждем. Слышим – идут с песнями в центральное гетто. Поют: Wir horten die Juden[167]. Так и вошли в гетто. Видим – идут шеренгами по пятеро. Уйма вооруженных солдат – с автоматами, с гранатами, как на фронт идут. Они проходят вдоль стены, мы их видим. И тогда Элиезер вынул две гранаты и бросил одну за другой. Для нас это был знак к наступлению. Несколько немцев попáдали трупами, а остальные начали пробираться под стеной. Их офицер стал на них орать, мол, отойдите от стены и стреляйте по окнам. Нас было всего двенадцать человек, а они перли целым полком. Шум стоял ужасный. Во время этой стрельбы Тёббенс (он жил в семьдесят четвертом доме) подошел к окну и кричит: «Nicht schiessen![168] Я тут живу, я Тёббенс!» Его тогда ранили. Мы были уверены, что после такой стрельбы немцы войдут в гетто, а они не вошли, пошли в центральное.