Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком

Внизу здесь – церковь Сатаны, а я стремлюсь туда,
Где вольной церкви Божией небесные врата.

XIV Еще одна связь с жизнью

Я не возвращалась в дом хозяина с момента рождения ребенка. Старик был вне себя оттого, что меня таким образом убрали из-под его непосредственной власти, но жена поклялась всем, что дорого и свято, что убьет меня, если я вернусь; и он не сомневался в ее слове. Иногда он какое-то время держался поодаль. Потом приходил и возобновлял те же речи о своем долготерпении и моей неблагодарности. Он старался изо всех сил – без всякой необходимости – убедить меня, что я себя унизила. Этому старому ядовитому нечестивцу не было нужды распространяться на эту тему. Я и без того чувствовала себя достаточно униженной. Мое несмышленое дитя было вечным свидетельством моего позора. Я слушала с безмолвным презрением, когда он разглагольствовал, что я лишилась его доброго мнения; но лила горькие слезы из-за того, что больше не сто́ю уважения людей добрых и чистых. Увы! Рабство по-прежнему удерживало меня в ядовитых путах. Не было ни единого шанса стать уважаемой женщиной. Ни единой возможности вести лучшую жизнь.

Порой, когда хозяин обнаруживал, что я по-прежнему отказываюсь принимать то, что он именовал добрыми предложениями, он угрожал продать моего ребенка. «Может, хоть это тебя смирит», – говорил он.

Смирит меня! Да разве я уже не была смиреннее праха? Но его угрозы надрывали сердце. Я знала, закон дает ему власть их осуществить; ибо рабовладельцы достаточно хитроумны, чтобы возвести в закон правило «дитя да последует юридическому состоянию матери», а не отца, таким образом позаботившись, чтобы распущенность их не мешала их же жадности. Эта мысль побуждала меня еще крепче прижимать к сердцу невинное дитя. Ужасные видения мелькали в разуме, когда я думала, что сын мой вполне может попасть в руки торговца рабами. Я рыдала над ним и говорила: «О дитя мое! Может, они оставят тебя умирать в какой-нибудь холодной хижине, а потом бросят в яму, как собаку».

Когда доктор Флинт узнал, что я снова стану матерью, он безмерно разгневался. Выбежал прочь из дома и вернулся с ножницами для стрижки овец. У меня были красивые, густые волосы, и он часто попрекал меня гордыней из-за того, что я красиво их укладывала. Он срезал с моей головы все до единого, непрестанно бушуя и сыпля ругательствами. Я ответила на одно из его оскорблений, и он ударил меня. За несколько месяцев до этого он спустил меня с лестницы в припадке бешенства, и полученные мною травмы были столь серьезны, что я много дней лежала в постели без возможности перевернуться. После того случая он сказал: «Линда, Богом клянусь, я больше никогда не подниму на тебя руку», – но я знала, он позабудет об обещании.

Узнав о моем положении, он стал подобен беспокойному духу из адской бездны: приходил каждый день, и я подвергалась таким оскорблениям, каких не сможет описать ни одно перо. Я не стала бы повторять их, даже если бы могла – слишком они были низкими, отвратительными. Я пыталась, насколько могла, утаить их от бабушки. Я знала, у нее и без того достаточно печалей в жизни, чтобы переживать еще и из-за моих страданий. Когда она видела, что доктор жестоко обращается со мной, и слышала, как изрыгает богохульства, от которых у любого человека мог отняться язык, ей не всегда удавалось сохранить хладнокровие. С ее стороны было естественным материнским поступком пытаться защитить меня, но от этого становилось только хуже.

Когда мне сказали, что мой новорожденный ребенок – девочка, на сердце стало тяжело, как никогда. Рабство ужасно и для мужчин, но куда ужаснее для женщин. Вдобавок к бремени, общему для всех, на них обрушиваются несправедливости, страдания и унижения, коим подвергают лишь рабынь.

Рабство ужасно и для мужчин, но куда ужаснее для женщин.