Я, собачка

Из носа тут же потекло, и Марина громко шмыгнула, злясь теперь еще и на него. Микроволновка пронзила уши писком, выдыхая в теплую кухню аромат расплавившегося сыра. Марина посмотрела в окно, на снежную дорожку, тянущуюся вдоль ската. Волк больше не бегал, ударяясь шерстяными боками о стены домов, а по детской площадке кружили маленькие снежные вихорьки, то внезапно появляясь, то рассыпаясь серебристыми искрами. Почти идеально. Но это «почти» распирало изнутри неправильностью, болезненно давило на ребра-клетку.

Ведь папа не стоял, прижавшись бедром к шкафу, и не отхлебывал шумно кофе с самым загадочным видом. Ведь мама не ругалась, цепляясь, как репейный шарик, к тонкой вязи мелочей. Ведь Марина не хрюкала в чашку, щуря сонные глаза.

Но она все-таки собирала себя, противно царапая ножом по тарелке, как никогда не делала дома, ведь бутерброды едят руками. Сыр сминался, Марина мычала сквозь поджатые губы, за окном шумели выброшенные из теплоты подъездов на холод люди. Сжалившийся день не торопился, а тянулся старой, давно утратившей вкус жвачкой. Марина гоняла в голове мысли – железные шарики – от стены и до стены. Те, врезаясь, откатывались, замедляли бег, но так и не возвращались в ладони. Без посторонней помощи она не поймает, сломает, потеряет. Но рваться к Принцу, рискуя быть пойманной внезапно залетевшей в квартиру Бабочкой, Марина не решалась. Поэтому, сидя в пустой воображаемой комнате, она беспомощно магнитила глазами разбежавшиеся мысли.

Сыр застывал желтой броней, но все еще приятно тянулся, и Марина, поняв, что никто и не думает на нее смотреть, громко зачавкала, пытаясь хоть как-то развеселить себя. Будь рядом мама, ей бы давно влетело – мама умела наказывать взглядом. А уж если обращалась в сирену, от ее голоса внутренности переворачивались и скручивались в узел.

Есть так было определенно вкуснее, Марина будто вслух наслаждалась своим творением, которому недоставало только свежих огородных помидоров, порой зачем-то дозревавших в ящиках. А вместо новостей по телевизору Марина с куда большим удовольствием смотрела в окно. Она, никем не замеченная, даже перебралась на подоконник, мгновенно обратившись папиной пепельницей – та обычно вот так и сидела, иногда в компании папиной же кружки.

Улица покрывалась людьми: они перетекали из домов в машины, прятали щеки под пышные шарфы и натягивали детям шапки по самые глаза. Зима кусала прохожих. Марина кусала бутерброд. Время дышало, поднимая в воздух снежные серебринки, и капало не закрывающимся до конца краном.

И когда разозленная до самого конца, раскаленная, как кочерга после печки, Марина хотела грохнуть тарелку в раковину, из-под микроволновки на нее выглянуло письмо. Оно так и лежало со вчерашнего дня, привлекая внимание своим уголком, но до него никому не было дела. Марина сверлила его глазами, недовольно, но с легким, едва заметным оттенком любопытства. Ноги топтали пол, не зная, куда ее нести – мыть посуду или приоткрыть тайну чужого имени. Подумав немного – пара шагов на месте, – Марина приняла одно из самых легких решений: тарелка не сбежит, она будет лежать, печально ожидая, когда ей потрут животик. А вот письмо могут забрать, унести или даже выкинуть.

Поэтому Марина пальцем вынула спрятавшийся в тени конверт, у которого даже не отодрали скрывавшую липкий, уже кем-то явно облизанный слой бумажку, и медленно перевернула. Она ожидала увидеть в уголке маленькую Бабочку, заглянуть одним глазом в белоснежную пасть и оставить чужой секрет, которым с ней не желали делиться.

Вот только это был ее секрет. И на тонкой черной линии дрожало нелепыми буквами, не прошедшими школьную подготовку, ее имя.

Марина не понимала ничего. Ей показалось даже, что Бабочка специально оставила конверт вот так, позволяя его будто бы случайно найти. Почерк был не маминым, не папиным – незнакомым. А конверт шел недолго, упав или в живущий на нижнем этаже синий ящик с цифрой, или в руки с красивыми ногтями – ему попросту не назвали адрес. Голова стучала, в ней точно перекатывался мозг, пытаясь выдать логичное умозаключение. Марина почувствовала себя детективом с черными усами, найдя разгадку: Толстый Дядя. Ведь она ни разу не видела его буквы, а он знал ее имя. Два кусочка идеально сошлись, образовав единый узор. Но почему-то Марину это не успокоило. И она полезла внутрь, выискивая новые улики.

Письмо было небольшим – один тонкий листок в клетку, сложенный вдвое. Вдавленные буквы проступали на его спине, упираясь в Маринины пальцы. Она несколько раз провела по ним, но не смогла прочесть вот так, вслепую: неровные строчки разбегались застигнутыми врасплох мышатами. Марина распрямила листок, провела по линии сгиба, гуляя взглядом в самом низу, по белой пустоте и синим клеткам. Ведь если она метнется глазами наверх, тайны не останется.

Но острые буквы заговорили. Чужим голосом, не добродушным басом Толстого Дяди.

«Марина».

Так начиналось письмо. И в ее имени не было ничего пугающего, кроме того, что буквы словно пытались сползти вниз и облепить Маринины пальцы.