Я – странная петля

На Майне рядом с моим местом есть старая гоночная яхта. Мне нравится наблюдать ее на стартовой линии, поскольку это, наверное, самая прекрасная яхта, какую я только видел; ее зовут «Отчаянная шалость», что тоже, как мне кажется, прекрасно. Ты сейчас взошел на борт отчаянной шалости, и именно это тебе и следовало сейчас сделать. И твои осмысления – это осмысления человека, который столкнулся с мощью жизни на нашей дорогой Земле и измерил ее. Ты вернешься уравновешенный, освеженный, но на исцеление уйдет время. Мы все будем ждать здесь, на берегу, когда ты вернешься.

* * *

Имя Кэрол означает для меня куда больше, чем просто тело, которого теперь нет, – скорее, очень обширный паттерн, стиль, набор вещей, включающих воспоминания, надежды, мечты, убеждения, симпатии, мнения о музыке, чувство юмора, сомнения в себе, щедрость, сострадание и так далее. Эти вещи в некоторой степени объективны, их можно размножать и многократно воссоздавать, как программу на дискете. И мое обсессивное записывание воспоминаний, и множество видеозаписей с ней, и наши совместные воспоминания о Кэрол, которые хранятся в разных мозгах, позволяют этим проявлениям ее паттерна все еще существовать, хоть и в рассеянной форме – рассеянной по разным видеозаписям, по мозгам разных друзей и родственников, по разным тетрадям с желтыми страницами и так далее. Как ни крути, в этом физическом мире существует очень ярко выраженный рассеянный паттерн Кэрольности. И в этом смысле Кэрольность живет.

Под «Кэрольность живет» я имею в виду, что даже люди, которые никогда ее не встречали, могут видеть, каково было быть рядом с ней, вместе с ней, – они могут ощутить ее остроумие, увидеть ее улыбку, услышать ее голос и ее смех, услышать о приключениях ее юности, узнать, как мы с ней познакомились, посмотреть, как она играет со своими маленькими детьми, и так далее…

Тем не менее я все пытаюсь понять, до каких пределов я верю в то, что из-за моих воспоминаний о ней (в моем мозгу или на бумаге) и из-за воспоминаний других часть сознания Кэрол, ее внутренний мир остаются на этой планете. Будучи ярым сторонником децентрализованности сознания, его распределенности, я склоняюсь к мысли, что, хотя сознание любого индивида хранится в первую очередь в одном специальном мозге, оно также отчасти присутствует и в других мозгах тоже; так что, когда основной мозг разрушен, крошечные фрагменты живого индивида остаются – остаются живы, иначе говоря.

Также будучи сторонником положения о том, что внешняя память является очень реальной частью наших личных воспоминаний, я думаю, что бесконечно малый клочок сознания Кэрол хранится даже в бумажках, на которых я запечатлел некоторые из самых ее метких острот, а чуть более крупные ее осколки (хотя по-прежнему крошечные) хранятся в желтых линованных тетрадях, в которых я за прошедшие месяцы горевания записал так много о том, что мы пережили вместе. Конечно, эти переживания уже были зашифрованы в моем мозгу, но их овеществление однажды позволит разделить их со мной другим людям, которые ее знали, и таким образом как-то ее воскресить – отчасти. Поэтому даже статичное описание на бумаге может содержать элементы «живой» Кэрол, сознания Кэрол.

* * *

Все это напомнило мне разговор, который случился между мной и моей мамой через несколько недель после того, как умер мой отец. Она сказала, что время от времени смотрит на его фотографию, которую так любит; отец на ней улыбается, и иногда она замечает, что начинает улыбаться ему в ответ, улыбаться, глядя на нее. Свою реакцию она прокомментировала так: «Улыбаться этой фотографии так неправильно, поскольку это не он – это лишь плоский и бессмысленный кусок бумаги». От этого она очень разочаровалась в себе и почувствовала себя еще более удрученной его потерей. Какое-то время я размышлял над ее страдальческим замечанием, и, хотя я мог понять, что она имеет в виду, мне казалось, что ситуация была куда сложнее, чем то, как она ее описала.